— Я погорячился, извините.
Теперь, немного поостыв, Павел понимал, что зря так резко разговаривал с председателем: разговор теряет свой смысл, если в нем на первый план вылезает уязвленное самолюбие.
— Я не знаю, поддержат или не поддержат меня коммунисты, но овраги на Огороженном поле так оставлять нельзя.
— Скажи на милость: я там пахал? Ваш же брат, тракторист, пахал. Голова-то у каждого должна быть на плечах. А в ответе — опять же председатель. Не выполнил план — в райкоме партии поставят на ковер; снизились удои — туда же; кто-то нахулиганил или жену избил — опять дергают председателя. Да что я — грешнее всех? Что у меня — второе брюхо на горбу или табун детей? Да плюнуть бы на эту собачью должность и уйти куда глаза глядят.
— Ну, на то и поставили, чтобы спрашивать. Да и вы же знали, в какой воз впрягаетесь. А уж взялся за гуж, не говори, что не дюж.
— Может, сам хочешь этот воз повезти? Уступлю с радостью.
— Зачем говорить ерунду, Трофим Матвеевич…
Павел не договорил. В сенях раздались шаги, и в кабинет тяжело ступил хмурый, расстроенный Федор Васильевич, а следом за ним маленькая Лизук. Пустой рукав Федора Васильевича заправлен под широкий солдатский ремень, и от этого заведующий фермой кажется тоньше и выше ростом. Он поглядел на председателя, с него перевел взгляд на Павла и, должно быть, понял по их раскрасневшимся лицам, что пришел не совсем кстати.
— Что случилось? — резко спросил Трофим Матвеевич.
— Ушли… Свинарки ушли, — тяжело вздохнул Федор Васильевич.
— Этого еще не хватало!
— Санька всех взбаламутил. Говорит, тем, кто работает на ферме, лошадей за дровами давать не будет. Ну, а свинарки и рады. И так, мол, не ферма, а каторга: халатов нет, сапог не дают, а грязи по колено.
— Председателю надо приходить и чистить! — все так же жестко продолжал Прыгунов. — На Саньку нечего зря сваливать. Работать с людьми не умеешь. Не был у вас какую-то неделю, и вот — на тебе… Ушли. А ты куда смотришь? За трудодни получаешь? Не хочешь работать — пиши заявление.
— Уж если Санька ни при чем, так Федор Васильевич и подавно, — робко сказала из-за плеча заведующего фермой Лизук. — Он ли для нас не старается?.. Кто в бригаде работает, Санька тому коня куда угодно даст. А нам? Вы, говорит, не наши люди. Дома печку истопить нечем: дров нет. Катерук вон из Салуки на плечах таскает. Разве это дело?
— У вас же есть лошадь, — перебил Лизук председатель. — Поезжайте и привезите дрова.
— Лошадь одна, и так не знаешь, то ли воду на ней подвозить, то ли картофель, то ли еще что. И так хомут с шеи не снимается, — Лизук постепенно осмелела, и голос у нее тоже стал резким. — Что та лошадь, что мы. Круглый год работаешь, день от ночи не различаешь. У доярок есть выходные дни, у нас их нет. Им и оплата выше; одни сапоги еще не износились — уже новые покупаете; у них и халаты, как у докторов-профессоров.
— Если вы ушли — найдем других, — твердо выговорил Трофим Матвеевич. — Испортил ты, Федор Васильевич, своих людей, распустил, в мягкой руке держишь.
— А почему бы им не платить так же, как и дояркам? — вмешался в разговор Павел. — Работа-то ни чем не легче, если не тяжелей.
— Насчет оплаты подумаем, — заключил Трофим Матвеевич. — Саньку я вызову. А тем, кто ушел, скажи: если завтра не выйдут на работу, то их семьям, в течение всего года не только машины — конского хвоста не видеть. Мое слово вы знаете. Все.
Федор Васильевич с Лизук ушли, и в кабинете наступила тишина. Каждый думал свою думку.
Павел чувствовал себя нехорошо, неловко из-за того, что не сумел заступиться перед председателем за работников фермы, хотя и знал, что вина их не так уж и велика. И совсем не в том главная беда, что Федор Васильевич держит свинарник «в мягкой руке». Павел еще с детства помнил: в Сявалкасах бригадиры полеводческих бригад всегда обижают работников ферм, будто те исполняют не колхозную, а какую-то постороннюю работу. В других колхозах давно уже организовали комплексные бригады, включив в них и фермы…
А Трофим Матвеевич думал не об ушедших, не о том, что вот на ферме осталось всего двое. Он знал, что завтра все так или иначе образуется. Не впервой. Трофим Матвеевич думал о сидящем напротив него новом парторге. Попался крепкий орешек. Паренек с характером. Но таких ли скакунов он объезжал! И этот поерепенится немного, а потом будет покладистей… Только бы повернуть его на свою сторону, а уж тогда — подавай бог, нам такие и нужны, такие в работе не подведут, на таких можно положиться.
— А может, есть смысл объединить обе фермы и поставить на обе Виктора Андреевича, — сказал Павел. — А Федора Васильевича поставить бригадиром третьей бригады, там бригадир, я слышал, чарку не может стороной обходить.
— Кадрами командует партия, и я не буду в этом перечить партийной организации, — неожиданно согласился председатель.
Но оба они чувствовали, что общего языка уже не найдут.
Распрощались холодно, не подавая руки друг другу.
Возвращаясь под утро от Павла, Марья тихонько входила в дом и неслышно, по-кошачьи прокрадывалась мимо больного мужа к своему дивану. Так же тихо ложилась и, утомленная, переполненная счастьем, долго лежала без сна. Стоило закрыть глаза, и она опять видела Павла, и не только видела, но и ощущала его совсем рядом, словно опять попадала в его горячие объятия. Откроет глаза — рассветно белеют окна, на кровати спит Трофим, время от времени всхрапывая или постанывая во сне. Но вот глаза закрылись, и опять нет этой комнаты, нет ничего, а есть только Павел, его сильные горячие руки, его молодые обветренные губы…
«Люблю!.. Люблю!.. — тихо шептала Марья. — Ты слышишь, Паша, я люблю тебя! Я не могу без тебя…»
Временами ее охватывали сомнения: а любит ли ее Павел? Но она торопилась успокоить себя: ну, конечно, любит, если бы не любил — разве было бы так хорошо и мне и ему… Вот только… только моложе он ее. Если бы они были ровесниками! Тогда они взяли бы и уехали отсюда куда глаза глядят. На первый случай, на то, чтобы где-нибудь обжиться, денег у нее хватит. И она бы сумела осчастливить его. Павел ни в чем бы не знал нужды, приходил бы ко всему готовому. Она бы целыми днями дожидалась его…
Дарья даже ясно, картиной, представляла, как она ждет Павла, как тот переступает порог дома, и она повисает у него на шее и до утра не выпускает из своих объятий…
«Ты не знаешь, милый, какой ласковой я буду с тобой! Ты ведь еще очень мало знаешь меня — много ли можно узнать за два-три вечера?!»
Временами откуда-то со дна памяти всплывал Трофим, было даже странно, что он, лежавший совсем рядом, вспоминался, а не виделся, как Павел. Тогда Марья открывала глаза и глядела на спящего мужа. Она уже не испытывала к нему ничего, кроме разве жалости. Как-то он, привстав на кровати, подозвал ее, и она села к нему на колени, обняла за шею. Обняла и удивилась своему полному равнодушию, словно бы обнимала не живого мужа, а какое-то бездушное и бестелесное существо. И еще более удивительным, может быть, показалось ей то, что она при этом не испытала никаких угрызений совести. Будто бы любовь Павла была выстрадана и заслужена ею всей прежней безрадостной жизнью, и теперь она принимала ее как должное.
Вот только… — опять начинали одолевать сомнения, — вот только любит ли ее Павел так же сильно, как она его? И кто знает — ведь он свободный человек — не целует ли его сейчас другая? В Сявалкасах много девушек, и каждой бы, наверное, было лестно внимание такого парня…
Марью охватывало ранее неизвестное ей жгучее чувство ревности. Поначалу ей эта «другая» виделась смутно, отвлеченно — просто какая-то девушка, и все. Но потом она с пристрастием стала перебирать одну за другой всех сявалкасинских невест и вдруг остановилась на соседке Павла Анне. Если бы ее спросили, почему именно на Анне, она вряд ли бы смогла ответить, но эта красивая умная девушка почему-то показалась Марье главной ее соперницей. И когда Анна на другой день пришла в библиотеку, она встретила ее не приветливо, как всегда, а с нескрываемым холодком. Поглядела в ее юное, румяное, без единой морщинки лицо, и. чувство неприязни окончательно овладело ею, будто Анна была виновата в том, что так молода н так красива. На ее вопросы Марья отвечала коротко, односложно и даже про одну книгу сказала, что она на руках, хотя книга эта стояла на полке. А когда Анна ушла, достала маленькое зеркальце, долго гляделась в него и растирала, расправляла недавно появившиеся у глаз морщинки.
До этого Марья и знать не знала никакой косметики: ничем не мазалась, не пудрилась, не красилась — зачем, она и так считала себя достаточно красивой и привлекательной. Теперь она насторожилась, теперь ей хотелось стать еще красивей. Никаких книг по косметике в ее библиотеке не оказалось, и она, не побоявшись весенней распутицы, пошла в районную библиотеку. Заодно зашла в аптеку и накупила всевозможных кремов, пудры, духов. И теперь уже не выходила из дому, не просидев добрых полчаса перед зеркалом, не намазавшись и не напудрившись. И одеваться Марья стала с куда большей взыскательностью. По рисункам и снимкам из журналов, которые она притащила из районной библиотеки, Марья перешила несколько платьев, в том числе и свое любимое небесного цвета. Увидев ее в суженном, плотно облегающем статную фигуру платье, Трофим Матвеевич от удивления развел руками:
