Коркин сунул босые ноги в сапоги и выбросился из палатки.
Земля, кусты, камни сияли первозданной белизной. Было глухо. Мягкие снега, как вата, вобрали в себя все звуки, существовавшие в природе, и тем неправдоподобней казались крики, доносившиеся из палатки рабочих, Сама палатка ходила ходуном — вот-вот сорвется с кольев и упадет. Вдруг на ней с треском оторвались петли, отскочили застежки, и к ногам Коркина выкатились клубком Вениамин и Лева. Вместо рубах — длинные лоскутья, Левина — аж без рукавов. Казалось, снег шипит от разгоряченных тел.
— А ну, прекратить! — рявкнул Коркин.
Ему не вняли. Тогда он схватил обоих петухов за отросшие патлы и, растащив в разные стороны, поставил на ноги. Но и на ногах они все еще порывались клюнуть друг друга.
— Выкладывайте, что произошло!
— А вот что! — Вениамин на секунду запрыгнул в палатку и извлек оттуда за наплечную лямку пузатый рюкзачок. — Смотрите! — он на весу перевернул рюкзак вверх дном, и на белый снег вывалились черные сухари. Покоробленные жаром, ноздреватые, большие, отборные сухари.
— Мы четвертый день пустую баланду трескаем, — негодовал Вениамин, размахивая пустым рюкзаком, — а он сухарями брюхо набивает! С головой залезет в спальник и, как мышь, шуршит там… А сегодня мне подсовывает. Думал — не откажусь. На-кось, выкуси! Я лучше сто раз с голоду подохну, чем на ворованное брошусь. Ошибся адресом! Не за того принял!
Вениамина не узнать было. Вроде бы все в нем оставалось прежним — выпирающие мослы, худоба, некрасивое длинное лицо, руки до колен, и в то же время буквально все в нем переменилось. Стан распрямился, плечи раздвинулись, с лица стерся последний следочек кривой заискивающей улыбки…
А Лева, скрестив на груди руки, с саркастической ухмылкой смотрел на беснующегося Вениамина, и в уголке рта его высокомерно и нагло взблескивал золотой зуб.
— Заткнись, падло! — с наигранным презрением произнес он. — Подумай лучше о будущем!
— Что? Угрожать? — вышел из себя Коркин и схватил Леву за рубаху. — Посмей только тронуть!
По Левиному лицу легкой рябью пробежал испуг. Он спятился на несколько шагов назад и торопливо пробормотал:
— Усек, начальник. Усек. При тебе не трону.
Весь лагерь уже был на ногах — Маша, Герман, Александр Григорьевич. Они стояли за спиной Коркина и молча смотрели на рассыпанные по снегу сухари. На Леву не смотрели. Герман, прибежавший на крик в одних трусах и босиком, перепрыгивал в снегу с ноги на ногу. Будто перебрасывал с ладони на ладонь горячую лепешку. Коркин поворотился к ним и сказал:
— Глядите: повар украл ваш хлеб. Вам и судить его. Как скажете, так и будет.
Воцарилось тягостное молчание. Никто не решался взглянуть в глаза друг другу, точно каждый тут был вором. Опустил голову и Лева. Герман замер, как аист, на одной ноге и сказал:
— Тут каждый гриб, каждую ягодку в лагерь тащишь, чтобы вместе съесть, а он… Теперь понятно, почему фаршем в борще не пахло: он просто не попадал туда… Э-э! Да что тут много рассусоливать! Выгнать! К чертовой матери! Вот и весь мой сказ. Больше ноги не терпят, — и побежал в палатку.
Проводив взглядом Германа и как бы возражая ему, Александр Григорьевич с сомнением покачал головой:
— Однако, дорогу не найдет. Замерзнет в камнях. Живой человек. Как же можно выгнать?
— Конечно, в теперешних условиях мы не имеем права гнать его от себя, — сказала Маша. — Ну а как жить рядом? Даже в глаза ему стыдно глядеть. Эх, Лева, Лева, смотри, никто ведь из нас не умер на голодном пайке. И с тобой бы ничего не случилось. Десять лет я работаю в партиях, не в такой переплет попадали. Всякое бывало. Но чтоб красть хлеб у своих — этого не бывало. Не припомню.
— Теперь будет что припомнить, — вскинув голову, усмехнулся Лева.
— Ни черта ты не понимаешь, — махнула рукой Маша и, поворотившись, расстроенная, побрела в палатку.
Первый гнев отхлынул от сердца, и Коркин мог трезво подумать о случившемся. Маша права: гнать Леву они не имеют права — пропадет. Да и бессмысленно гнать. Даже если не пропадет и выйдет за двести верст в Саранпауль, ничего хорошего из этого не получится. Устроится в другую партию и снова залезет в общественный мешок — такие уж руки! И выходит, выгнать — все равно что щуку выбросить в реку. Нет уж, пускай поработает здесь. Пускай показнится на наших глазах. Это ему полезно. Да к тому же в партии каждый человек на счету.
— Ну а сам что скажешь? — хмуро спросил Коркин.
— Виноват, никуда не попрешь. Факт налицо, — и кивнул на рассыпанные в снегу сухари.
— А впредь как будет?
— Впредь? Брать-то нечего — все съели, — прежним шутовским тоном произнес Лева, но тут же горячо поправился: — Руки отрубите — больше ничего не возьму!
— Оставайся, — сквозь зубы процедил Коркин. — А сухари собери и раздели всем поровну. И завтрак чтоб был вовремя.
5
Только через шесть дней черные тучи наконец опростались и, облегченные, посветлевшие, поднялись над долиной. Взору открылись пестрые от снега вершины гор. И уже не казались они, как во время снегопада, ни головокружительно высокими, ни таинственными, ни ослепительными — обыкновенные сопкообразные каменистые нагромождения, каких на старом Урале тысячи.
Вверху, на просторе, за высвободившиеся из плена облака принялся ветер и в полчаса растеребил, разбросал их, как пух. И вот уже в треугольной промоине сверкнул осколок чистого неба такой немыслимой голубизны, что у людей в долине от избытка чувств навернулись на глаза слезы. Запрокинув головы, они смотрели и смотрели в небо, и их грязные, голодные, хмурые лица постепенно разглаживались.
А промоина между тем размывалась все шире и шире, превратилась в полынью, и через нее сначала хлынул поток золотых лучей, провис над долиной прозрачным парчовым занавесом, а потом вылетело на огненной колеснице и само солнце в царственных одеждах, хмельное, буйное, косматое. И приветствуя его, зажглись гигантскими драгоценными корундами близкие горы. А дальние еще осеняла промозглая тень.
Солнце сразу же взялось за работу.
Над крышами палаток закурились испарения. Стряхнула комок снега ивовая ветка и отдохновенно закачалась, расправляя жилочки после тяжелой ноши. Выскользнул из-под снега, приподнялся с земли стрельчатый листок осоки и тут же поворотился во всю свою ширину к солнышку — обогреться побыстрее.
Первым освободился от снега и обсох большой серый валун, лежавший близ берега, и на нем тотчас радостно запрыгала на длинных тоненьких, будто составленных из спичек ножках такая же серенькая, как валун, трясогузка, запрыгала, застрекотала, затряслась. А через некоторое время под валуном вытаяли две мертвые трясогузки, валявшиеся кверху лапками — погибли в снегопад. У этих ножки походили уже не на ломкие спички, а на скрюченную крепкую проволоку. Кто была им живая — подруга, сестра, мать? Она прыгала и прыгала, тряслась, стрекотала, и в голосе ее звучала печаль.
Вздулся, разыгрался, с громом заворчал по дну камнями ручей.
Выздоровевший Вениамин ошалел от тепла. Вместе со щенком носился по песчаной косе, прыгал, взвизгивал, размахивал длинными руками. На нем были одни трусы с неумело нашитыми вкривь и вкось заплатами — сам починял. А остальное барахлишко сушилось на камнях и кольях: портянки, носки, рубашка, майка, энцефалитный костюм, простынный вкладыш из спальника, сам спальник — каждая вещь лежала или висела в отдельности.
Примеру Вениамина последовали и остальные обитатели лагеря — повытаскивали свое добро на солнышко, и лагерь сразу стал походить на толкучку, где можно купить все, что душе угодно: седла, уздечки, палатки, сапоги, ружья, фотоаппараты, книжки, тетрадки, меховой жилет и даже резиновую лодку. Все это лежало и висело на пространстве не менее чем в гектар.
Александр Григорьевич собрал с земли уздечки, вздел на руку и пошел разыскивать лошадей, которых все шесть дней никто не видел и не слышал. Кони — не люди. Хоть и стреноженные, наверно, сразу же ускакали в лес, в заветрие.
И только проводник скрылся из виду, как на противоположном берегу гремящего ручья невесть откуда появился чужой человек — парень в изжеванном сером плаще, в шапке с оторванным ухом; из-за плеча торчал покрасневший от ржавчины ствол облегченной малокалиберной винтовки.
Это походило на чудо — неожиданное появление незнакомца Коркин был убежден: в долине они одни. И как на всякое чудо, из лагеря смотрели на пришельца с недоверием и опаской.
Парень расправил высокие голенища и зашел в ручей. Бешеный поток чуть не сбил его с ног. Тогда он снял с плеча винтовку и стал ею пользоваться как посохом. Выбравшись на берег, он снова загнул голенища и опустился возле костра на ящик из-под банок с консервированным борщом. Вокруг запавших щек курчавилась реденькая нематерая бородка, зубы были желтые, а светлые глаза какие-то неживые, будто застывшие.
