— Ведь врете, пожалуй, — вмешался Андрей, у которого рассказ завхоза вызвал недобрые чувства. — А вы что делаете?
— Кажись, в точку попал, — с любопытством поглядел пан Шершень на нового человека. — Действительно, я отдыхаю. И как раз за плату. Российская ставка у меня не шибко богатая: всего-то сотенка, но приплюсуйте к ней восемьдесят процентов коэффициента, семьдесят северных да сорок полевых, и ничего, вроде бы можно отдыхать за такую мзду. Но только отдыхать — не упираться. Да, самую-то главную статью дохода я и забыл упомянуть. Хариусы! Их тоже надо сюда прикинуть. Шестьсот штук уже завялил. За оставшиеся дни надеюсь еще полторы сотенки прибавить. Да бочку малосолом набью. В прошлом году в Воркуте я по полтора рубля за штуку пускал. Прямо на дому с руками отрывали. А нынче ввиду чрезвычайных обстоятельств — «птичьих алиментов» — придется поднять цену до двух рублей. Не пускать же в самом деле себя на спички.
— Надо бы пробу снять с твоей продукции. Может, никуда не годится, — хохотнул Валера-вездеходчик.
— Виноват, что сам не догадался угостить.
Выбравшись из-за стола, пан Шершень вышел из палатки и вскоре вернулся, неся беремя вяленых рыб. Высыпав их на стол, выбрал самого большого хариуса, с не вынутой еще распоркой, и, подняв его над головой, торжественно провозгласил:
— Хорош он бывает и в живом виде: сильный, проворный, холодный, но вот таким, высушенным на солнце, им просто не налюбуешься. По мне: это самый у него наилучший вид.
— Так, значит, пан Шершень, нынче тебе конкуренты сильно мешали? — высунулся из-за укрытия Гена.
— Это туристы, что ли? — откликнулся пан Шершень. — Не сказал бы, отшивал я их запросто. Ловлю как-то на кораблик. На противоположном берегу появляется турист, тоже с корабликом. Я снимаю с крючков одного хариуса за другим, а у него хоть бы для смеху раз дернуло. Турист и кричит мне: «Поделитесь, пожалуйста, опытом столь удачного лова. Кораблики рядышком плавают, а рыба на ваш цепляется, на мой — нет, В чем же дело?» «Могу поделиться, — отвечаю. — За полсуток до рыбалки я смазываю свои мушки медом. Вот на мед и прет рыба». «А ежели меду нет?» — с недоверием выпытывает турист. «Как раз теперь нахожусь в такой ситуации: кончились медовые запасы. Но голь на выдумки хитра: перешел на сахар. Варю из него густой сироп вроде как бы для варенья и палочкой намазываю его на мушки. И знаете, вполне заменяет мед. Клюет ничуть не хуже, чем раньше». — «Неужто?!» — «Какой мне смысл врать?» Гляжу, турист сматывает леску и быстрее, быстрее в лагерь… варить сахар. Ежели в его группе сыскался хоть один опытный человек, воображаю, сколь смеху было… А вообще-то я с ними много не разговариваю, стараюсь побыстрее спровадить с Пятиречья подальше. Спускайтесь, говорю, километров на пять ниже, там и хариусов больше, и таймени пудовые водятся. А там, понятно, ничего нет.
— За такие проделки вам еще никто морды не начистил? — хмуро осведомился Андрей.
— Нет, бог миловал. Да и деликатный народ этот турист. Коли быть справедливым, ни на копейку вреда мне не принес. Вот муха — другое дело. Попортила она мне крови за лето. Забралась как-то под полог, и всю партию хариусов пришлось выкинуть. Штук, поди, сто. Обнаружил муху, когда в рыбе уже черви копошились.
— Ох, парни, что вы делаете! — с горечью воскликнула Галина Николаевна. — Столько рыбы губите!
— До чего дошлая зверюга, эта муха! — продолжал пан Шершень. — Понаблюдал я однажды, как она свои палочки выкладывает, из которых потом черви произрастают — фантастика! Углядит трещинку на рыбе, устроится над ней, как над унитазом, выдвинет из зада хоботок сантиметровой длины, всунет его в трещинку и давай выстреливать палочки одну за другой. Не проходит и минуты, целые соты из них наросли. И что еще любопытно: во время этого акта муха теряет всякий страх. Шикай на нее, маши руками — не улетит. Ничего не остается делать, как только защипнуть пальцами да удавить мерзавку.
— Не сваливай, Аркадий, на муху. Исключительно по нашей вине гибнет рыба, — гнула свое Галина Николаевна. — Как дикари, удержу у реки не знаете. Вон на западном склоне не осталось уже ни одного хариуса.
— Как, не осталось? — удивился Андрей.
— Шаром покати — совершенно пусто, — с готовностью подтвердил пан Шершень. — В прошлом году всей партией за сезон десяти хариусов не поймали, исхлестав там не менее полусотни рек. Я уже хотел себя банкротом объявить, да вон Сан Саныч спас: отпустил на десять дней сюда, за хребет, порыбачить.
— Довольно странно все это слышать, — озадаченно проговорил Андрей. — В литературе я не раз читал о том, что западный склон Уральского хребта во всех отношениях богаче восточного: и растительностью, и рыбой, и зверем, и птицей.
— Как по-твоему, много рыбы в тех реках, на которых мы нынче работали? — спросил Сан Саныч.
— Очень даже много! Никогда столь не видывал! — воскликнул Андрей.
— Так вот, пятнадцать лет назад в реках той стороны ее было — Галя не даст соврать — раз в десять больше. Когда, бывало, осенью, перед снегом, она скатывалась с верховий, по ней, как по мосту, с сухими ногами можно было переходить с берега на берег. Помнишь, Галя, как обезумел Спирин, впервые увидевший это рыбье половодье? Заскочил в реку и давай в азарте ли, в безумии ли колотить металлическим спиннингом вокруг себя, вдребезги его разбил, после разразился истерическим хохотом.
— Так куда же она подевалась, рыба? — с болью спросил Андрей.
— Вдоль западного склона проходит железная дорога на Салехард. Здесь, на самом севере, она всего в сорока — пятидесяти километрах от хребта. Стоят на ней станции, поселки, а в них живут люди. В летние дни, едва в пятницу заканчивается работа, чуть ли не все устремляются к рыбным да охотным местам. Кто на моторке, кто на лошадке. А некоторые для этой цели имеют возможность использовать вездеходы и вертолеты. Вот и вычистили под гребенку…
Расстроенный разговорами о злой судьбе полярного хариуса, Андрей вышел из палатки. Голубым куполом небеса опирались на окружившие Пятиречье горы, с иголок лиственниц жемчужными сережками свешивались дождевые капли.
Андрей думал: тысячу раз прав Бунин, сказавший: «Всё и все, кого мы любим, есть наша мука — чего стоит один этот вечный страх потери любимого!»
Выходит, и он, Андрей, полюбил этот край преданно и тревожно.
