Перед концом смены Таня вдруг услышала песню. Мелодия была спокойная и какая-то особенно светлая: так поют лишь в радостные минуты жизни. Пела Нюра. Временами голос ее пропадал и как будто сливался с гулом станка, но, сливаясь с ним, заставлял совсем по-иному, музыкально, звучать станок, который словно принимал на себя частицу простой человеческой радости.
Таня подошла ближе, Нюра сконфузилась и замолчала: приостановив работу, она виновато взглянула на Таню и нерешительно улыбнулась. Но глаза были радостные.
— Ну как, Нюра, задание не сорвем, а? — спросила Таня, сдерживая улыбку.
Нюра встряхнула головой, смешно выпятив нижнюю губу, подула на заползавшую в ноздри прядку волос, выбившуюся из-под косынки. Лицо девушки расплылось в широкой улыбке.
— С вами сорвешь, как бы не так! — проговорила она и вдруг, спохватившись, снова принялась за работу: — Нажимать надо!.. Меньше часа осталось, а еще двести пятьдесят штук…
Через час, обметая станок, Нюра говорила сменщице:
— Вот гляди, Людка, какую мы с Татьяной Григорьевной штуку сегодня приспособили!.. До чего ловко с ней! За одну смену столько назарезала, сколько раньше и за три не выгнать! Вот гляди, я тебе объясню…
Третья смена уже началась, когда Таня собрала рабочих в цеховой конторке, чтобы объявить им первую, самую радостную новость:
— Мы выполнили сегодня задание, товарищи, да еще сильно увеличенное, — сказала она. — Кто помог нам? Вы должны знать — это станочники: Козырькова, Соловьев, слесарь Трефелов и много других… А больше всех помог нам человек, имени которого я не знаю, ваш бывший мастер. Его не было с нами, но смекалка его, мысль, руки — были здесь. Значит, он сам как бы работал вместе со всеми. А как, пускай Козырькова скажет: согласна она, чтобы завтра снова по-старому?
— Что я дура, что ли! — бубенчиком прозвенел высокий голосок Нюры.
Все засмеялись.
— А теперь договоримся, — продолжала Таня. — Что, если после смены всегда собираться минут на десять? — Нам нужно знать, что помогало работать, что мешало. Согласны?
— Кто же против доброго возражать станет?
— Давно пора!
— Вот и хорошо. И еще давайте подумаем, как бы сделать так, чтобы каждый станок стал работать лучше! Предложения давайте мне или Соловьеву, он у нас член техсовета. Договорились? У кого есть замечания?
Замечаний посыпалось много. В конце этой первой десятиминутки в Танином блокноте оказались исписанными три страницы.
— Вот видите, сколько насобиралось! — сказала Таня. — Ну, спасибо за совет. — Она отпустила всех, кроме Трефелова и второго сменного слесаря, в адрес которых замечаний было больше всего. Остался и Алексей.
— А вы меня зря похвалили все же, — сказал он, — я своего обещания не выполнил пока, на полсмены работы осталось. Что, если подведу?
— Люди назовут меня обманщицей и болтушкой, и только, — спокойно ответила Таня.
— Нет уж, не выйдет! Василий! Давай-ка мне запасную фрезу и еще те, из нового комплекта, знаешь? И на полсмены ко мне в подручные марш! Ясен вопрос?
Вася исчез в инструменталке.
— О вас я заявила авансом, — сказала Таня, когда следом за Васей ушел и второй слесарь. — Знаю, что обещание выполните. Мне кажется, вы человек серьезный…
— Серьезный? Не знаю… может быть… — как бы в раздумье проговорил Алексей и вдруг тряхнул головой, стараясь избавиться от каких-то неотвязных мыслей: — А больше вам ничего не кажется, Татьяна Григорьевна? — Голос его прозвучал взволнованно и глухо.
Таня ответила не сразу:
— Нет, Алексей Иванович, больше мне ничего не кажется, — сказала она спокойно и ушла.
Вернулся Вася Трефелов и положил на стол запасные фрезы. Заметив несколько озадаченный вид товарища, спросил:
— Ты чего, Алёш?
— Что чего? — словно очнувшись, спросил его Алексей.
— Да какой-то ты… ну, в общем…
— Похожий на осла, да? — с горькой усмешкой подсказал Алексей.
— Ага, — почти машинально подтвердил Вася, продолжая разглядывать глубокие морщинки на лбу товарища.
Алексей негромко рассмеялся.
— Ставь-ка, Васяга, фрезу да подтащи детали с шестого фрезера. Я пока настройкой займусь, ясен вопрос? Все остальное после.
Вася послушно начал снимать отработавшую фрезу, искоса поглядывая на друга и не понимая, что это за таинственное «остальное», почему оно после и после чего именно…
4
Кончив заполнять рабочие листки. Таня зевнула и подперла рукой голову. От усталости слипались глаза. В красноватой мгле плыли тысячи маленьких солнц, а в теле возникло ощущение легкого, приятного покачивания. Доносившийся из цеха шум станков становился все глуше, все слабее…
Неожиданно Таня вздрогнула и открыла глаза. Перед нею стоял Ярцев.
— Спокойной ночи, Татьяна Григорьевна, — сказал он и тихо засмеялся. — Спать-то нужно домой ходить.
Таня потерла глаза пальцами и устало поднялась.
— Никуда мне сегодня что-то не хочется идти, Мирон Кондратьевич, — сказала она, — так бы и выспалась тут прямо на столе. К утренней смене нужно здесь быть, а уйду домой — обязательно просплю.
— Опять двухсменная вахта? — с напускной строгостью спросил Ярцев.
— Нет, просто хочу посмотреть, как начальник цеха отнесется к одному новшеству, которое мы применили сегодня.
— Что за новшество?
— Показать?
— Обязательно! А как же вы думали?
— Тогда пошли в цех.
На шипорезе уже работала станочница третьей смены.
— Вот, смотрите…
— Кто соорудил эту замечательную штуку? — спросил Ярцев. — Почему вы раньше ничего не говорили, Татьяна Григорьевна? Ну что за тайны, что за индивидуализм?
— А вот и не индивидуализм вовсе, товарищ парторг! — весело ответила Таня. — Я сама до сегодняшней смены ничего не знала… Выйдемте из цеха, здесь шумно. Я все расскажу.
Они вышли и медленно пошли по Двору, залитому светом электрических фонарей. По земле, обгоняя идущих, то сокращаясь, то вытягиваясь, бежали их качающиеся тени. Начинался ветер. Он налетал порывами, и тогда фонари на столбах вздрагивали и тревожно раскачивались. Казалось, их встряхивают наверху чьи-то невидимые руки.
Таня рассказала Ярцеву все. И о раздутом задании Костылева, и об отысканном в инструменталке прижиме, и об истории, услышанной ею от Трефелова, и о песне Нюры.
— Вот ведь пустяк, выходит, нужен человеку, Мирон Кондратьевич. Ну много ли прибавилось? Просто легче и удобнее стало работать, а радость какая! Праздник и только! Вплоть до песни… Нет, нет! Обязательно дождусь Костылева! Пусть он только попробует сделать что-нибудь! Сама я еще терпела, но чужую радость не отдам ни за что.
Заметив в голосе Тани воинственные нотки, Ярцев сказал:
— К сражению, значит, готовитесь? Ну, ну. А все же я советую, Татьяна Григорьевна, шли бы вы отдыхать.
— Я? Отдыхать? — Таня даже остановилась от удивления. — А Костылев утром…
— Утром ровно ничего не случится, вот увидите.
— Вы думаете?
— Полагаю… Ну, а допустим, Костылев даже вмешается и запретит это; сможет он что-то изменить?
— Ну, конечно, нет. Теперь это уже прочно наше.
— Вот именно. Так что извольте идти домой и спать.
Ярцев повернул к проходной. Таня послушно пошла с ним.
Путь до дома по тихой уснувшей улице, свежий ветер, дующий прямо в лицо, звенящий шум тополей — все это отогнало усталость. Поднимаясь по ступенькам крыльца, Таня почувствовала, что спать ей уже не хочется. Она прислонилась к резному столбику и запрокинула голову навстречу ветру. По небу мчались рваные лоскутья туч, глотая созвездия и снова выбрасывая их позади себя. Таня стояла, и на смену радостному возбуждению темное, как ночные тучи, чувство одиночества незаметно стало подкрадываться к ней, обволакивать… «Георгий… увижу ли его когда-нибудь? — думала она. — Дождусь ли снова?… Ждала всю жизнь и… опять одна. Как жить?.. Где брать силы?..» Но налетел какой-то особенный сильный и свежий порыв ветра, Таня жадно глотнула живительный, пахнущий хвоей воздух, и эти мысли стали уступать место другим: «Не раскисать, Татьяна! Не сметь! Нет, нет! Я люблю… на всю жизнь люблю, и силы в этом. Я дождусь! А если очень долго тебя не будет, я снова найду тебя, Георгий, слышишь?»
В переулке послышались чьи-то шаги. К крыльцу подошел Алексей. Он остановился внизу, различив в темноте Таню. Медленно поднялся по ступенькам.
— Татьяна Григорьевна, что это вы?
— Воздухом дышу, — чуть слышно ответила Таня. — Голова такая тяжелая, тяжелая…
Помолчав, Алексей сказал:
— Ну, задание я выполнил, всё теперь.
— Спасибо…
Алексей осторожно взял Танину руку.
— У вас пальцы холодные. Простынете на ветру, — с каким-то особенным участием сказал он.
