базара. Решив заглянуть туда всего на пять минут, Апполинарий вышел с базара перед самым закрытием — пошатываясь и бормоча свои обычные фиглярские рассуждения. Ноги сами несут его к землянке Фимки. Он долго стучит в дверь, но бывшая сожительница крепко держит слово — так и не открывает ему. Устроившись поудобней, Ястребов засыпает на широкой завалинке Фимкиной землянки.
Утром, проснувшись с первыми лучами нежаркого, солнца, Ястребов торопливо отряхивает пыль с одежды и, поругивая себя за безволие, спешит туда, куда наметил вчера, пока базар еще закрыт.
Проходя мимо пустой чайной, грустно вздыхает: видно, придется на время выпивки прекратить. Иначе и из секты попрут, а что же дальше делать будет он?
«Нет, с выпивкой пока завязываю, — со вздохом решает Ястребов, потом домысливает: — А дальше видно будет. Не может же так быть, чтобы в секте вообще не выпивали. Пьют, конечно, втихаря…»
…Филарет долго размышляет, выслушав рассказ Ястребова о своей жизни.
— М-да… Положеньице того… — произносит он наконец. — В городе здесь тебя все знают как заядлого пропойцу. Это не будет способствовать нашему авторитету, если узнают, что ты пришел в общину.
— Но я же завязываю! — убеждает Апполинарий. — Надо же мне и о жизни подумать.
— Не о жизни, а о спасении души, — неторопливо поправляет Филарет и, подумав, решительно встает. — Вот что, Апполинарий… На днях я еду в свой город, в Корпино, это рядом. Поедешь со мной, там тебя никто не знает. Но, — поднимает он предупреждающе палец, — смотри! Едва заметят братья и сестры…
— Что вы! — торопливо перебивает Ястребов. — Неужели вы не верите мне?
— Хочется верить, тем более, что человек ты умный, Апполинарий, такие люди нам нужны, но… Впрочем, ладно… Завтракал?
— Да я…
— Идем подкрепимся, чем бог послал…
Андрей с силой вонзает вилы в запрессованный свиньями и дурно пахнущий слой навоза, отдирая от массы перегноя сочащийся желтой мокредью пласт, кивает Любаше, переводя дыхание:
— Придвинь носилки поближе.
— Ого, сразу чуть не воз! — весело восклицает Любаша, когда Андрей плюхает оторванный пласт на носилки. — А мы с мамой копаем, копаем по капельке, а до старого так и не доберемся.
Она окидывает ласковым взглядом согнувшуюся фигуру Андрея, напрягшееся сплетение мускулов его руки шеи. Быстро сдернув со своих волос белую косынку, шагает к нему.
— Подожди-ка…
Он распрямляется со вздохом, ощутив прохладное прикосновение мягкой материи к шее и плечам, потом легким рывком притягивает Любашу к себе.
— Мама увидит! — оглядывается на раскрытую дверь стайки Любаша, но возглас ее вовсе не испуганный. В самом деле, что может сказать Устинья Семеновна, если с полчаса назад, когда Андрей пообедал, вернувшись с шахты, она сама сказала: «Шли бы вы назем у свиней убрали, что ли, чем дома-то торчать на моих глазах».
— И пусть увидит! — ласково смеется Андрей, прижавшись губами к ее волосам и улавливая их тонкий шоколадный запах. — Знает, конечно, что не одна работа у нас будет здесь на уме.
— Не надо, — слабо сопротивляется она. — Не успеем до темноты вычистить в сарайке. Вон, видишь, уже хозяева пришли.
Андрей неохотно выпускает ее из своих рук, глядя, как в дверь вползают, поводя рыльцами, хрюкающие свиньи.
— Ну-ка! — бросается он к ним. — Марш, марш, пережитки капитализма, погуляйте еще по двору! Понесем, Люба…
На крыльцо, когда они идут мимо по двору к огороду, выходит Устинья Семеновна. Она провожает Андрея и Любашу долгим спокойным взглядом, потом окликает вдогонку:
— Кучей его так и валите, чтоб повыше… Не усох бы шибко-то…
Андрей кивает: ладно… Сам размышляет о том, как странно все на свете устроено. Вчера еще Устинья Семеновна ругала его презрительными словами. И Любаша не смела при матери даже взглянуть ласково в его сторону. Да и сам он нес в сердце колючую обиду, мучительно раздумывая, что ему делать. А сегодня… Словно другое солнце взошло над землей — такими разными были эти два дня. Неужели только из-за того, что он охотно пошел помогать Любаше по хозяйству, успокоилась, подобрела Устинья Семеновна, открыто радостной стала Люба? И у него на сердце легко и спокойно…
«Видно, такая она и есть — эта семейная жизнь, — решает Андрей, забирая у Любы носилки. — Иной день в ней черный, а иной — как вот сейчас… Но разве трудно, чтобы все дни, или почти все, были светлыми? Что от меня требуется для этого? Если такое вот, как сегодня, то пусть Устинья Семеновна всегда говорит, что я должен делать по хозяйству. Никогда не откажусь! Лишь бы все было хорошо…»
Во дворе Рекс беснуется на цепи. В приоткрытые ворота осторожно посматривает Василий Вяхирев. За ним стоит еще кто-то.
— Сейчас, сейчас! — кричит Андрей Вяхиреву. — Люба, отведи, пожалуйста, Рекса. Это с шахты ко мне.
И замирает от неожиданности, увидев шагнувшую в калитку за Василием Веру Копылову.
— Вот это визит! Просто не верится…
И — радостный, суетный — не обращает внимания на вспыхнувшее лицо Любаши. Девушка, удерживая Рекса, неотрывно наблюдает за идущей к крыльцу Верой. И когда Андрей, Вера и Василий скрываются за дверью, с неожиданной злостью пинает беснующегося Рекса:
— Замолчи ты!
С гулко бьющимся сердцем останавливается она посреди двора. Нужно ли идти ей в комнаты? Пришли не к ней, да и к тому же — странную, непонятную настороженность вызывает у Любаши эта красивая, бойкая девушка.
И все же Любаша входит в дом, тихо здоровается еще раз, метнув смущенный взгляд на мать. Устинья Семеновна бренчит тазом из-под умывальника, сливая грязную воду в помойное ведро. Василий и Вера стоят у стола, невдалеке от них — Андрей.
— Здравствуй, здравствуй, Люба! — радостно кивает ей Вера и шагает навстречу.
— Унеси-ка помои! — сердито бросает Устинья Семеновна Любаше, словно не замечая улыбающейся Веры. — Да свиней там загони, хватит уж…
Сама начинает выбрасывать на середину пола влажные тряпки, туда же сухо шлепается веник.
— А мы — к вам, Устинья Семеновна, — говорит Вера после стука хлопнувшей за Любашей двери. — К вам и Любе…
— Пол она сейчас будет мыть, некогда ей лясы точить, — обрезает Устинья Семеновна. — А со мной, старухой, какие у вас могут быть разговоры? И не собираюсь даже… Ты, Андрей, добросал там навоз-то?
— Немного осталось…
— Иди, а то затемнеет. Свиней-то не на улице на ночь оставлять.
В комнате повисает неловкое молчание, слышится лишь, как Устинья Семеновна шебаршит палкой, доставая что-то из-за печки.
— По хозяйству, значит? — говорит наконец Вяхирев, ободряюще глянув на Андрея. — Что ж, занятие полезное и нужное.
— Не больно-то молодежь нонче по хозяйству, — ввертывает Устинья Семеновна. — Не сеют, не пашут, к дяде в рот глядят, —
