в ворота долго никто но откликается. Хозяева, вероятно, на работе, ребятишки на озере.
— Вот черт, куда они подевались? — бормочет Пахом, с тоской поглядывая на тенистый зеленый палисадник.
— А вам кого, собственно, надо? — неожиданно слышится от приоткрытых ворот.
Ястребов шагает вперед, с хмельной фамильярностью посматривая на высокого чернявого мужчину в ладно пригнанном коричневом костюме.
— Простите, не кого, а что… — кротко улыбается Апполинарий и делает неопределенное движение рукой. — А что — это стаканчик. И, если разрешите, чуточку спасительной тени в вашей ограде. На улице выпивать как-то неудобно, хотя мы люди и не здешние.
Филарет зорко оглядывает обоих, потом коротко бросает:
— Минуточку, я сейчас…
Он проходит по густому ворсу зеленой травы двора к огородной калитке и скрывается за дощатой изгородью.
Пахом, высунув голову из-за спины Ястребова, рыскает взглядом по двору:
— Собака есть?
— Н-нет, кажется, — отодвигается Ястребов.
— О, вот здесь мы и выпьем, — обрадованно говорит Пахом и входит во двор. Он шагает по траве, заглядывает зачем-то за поленницу дров, потом проходит к дощатой изгороди и приникает глазами к щели. И неожиданно оборачивается, предостерегающе подняв палец и издав звук, похожий на протяжное — «о-о!» Вот он снова замирает у щели, но тут же быстро идет от забора к штабельку бревен, лежащих в тени у сарая. Там садится, устремив глаза к огородной калитке.
Из калитки выходит все тот же мужчина в коричневом костюме. Заинтересованный было Ястребов разочарованно пожевывает губами.
— Действуйте, ребятки, — говорит мужчина, вынося стакан. Однако сам от водки отказывается.
И ребята потихоньку действуют в прохладной тени у сарая. Ястребов снова обретает дар речи и поучает Пахома:
— Люди сами не знают, для чего они рождены и живут. Вдумайся, вдумайся, милый юноша, — для чего? Много таких же, как мы с тобой, человечков шагали по земле, а где они? Фью! Жизнь их — одно мгновение для вечности, и память о живших когда-то не очень волнует нас. Умер Максим — ну и бог с ним! Так для чего же все-таки копошимся мы на земле? Для высоких целей? Ерунда! Были раб и знаменитый Кай Юлий Цезарь, оба стремились к чему-то, но подошел срок — и сгнили их останки. Был Наполеон, жил… да мало ли других! Все они — черт знает где теперь, а идеи их? Там же, где их хозяева! Понял? Идеи недолговечны, они совсем на немного переживают хозяев. И остается главное, в чем никак не хочет признаться себе человеческое стадо, — мы выполняем волю природы, просто-напросто продолжая на земле род человеческий, точно так же, как и всякое другое животное. Ум? Природа все учитывает. Человек — слабое существо, он постоянно мог погибнуть из-за своей неспособности защищаться. Вот и дала ему природа защиту: возможность мыслить, хитрить и изворачиваться перед лицом опасностей, которые ежесекундно подстерегают его. Только для этого! А вспомни, куда больше всего употреблял человек свой ум? На борьбу, на войны! Только триста с лишним лет из последних двух тысяч человек прожил без войн, мирно… Это страшная ошибка природы — дать двуногому существу возможность мыслить. Отсюда — все беды! «Дай мне!» — вот что прежде всего освоил человек, и с этого момента вся его история была грандиозной дракой берущего и защищающего… Понял?
Пахом приваливается к бревну, согласно кивает головой, хотя сам уже соображает плохо. Он устал, а в прохладной тени у сарая жара не томит, и глаза смыкаются сами собой. Слова Ястребова сливаются в монотонное жужжание, и в какой-то момент Пахом внезапно очнулся, не услышав его вовсе.
Он открывает глаза. Ястребов с мужчиной в коричневом костюме сидят шагах в пяти на бревнах и тихо переговариваются.
— Сомневаюсь, чтобы сие красноречие было полезно для вас, — пристально смотрит на Ястребова Филарет. — Слова у вас, дорогой… Э-э…
— Апполинарий… — подсказывает Ястребов, наливая себе из бутылки в стакан остатки водки.
— Да, да, дорогой Апполинарий… Вы противоречивы… и слова у вас бесцельны, не подчинены одной идее, так я понял, вслушиваясь в ваш разговор. А языком вы владеете хорошо, только пользы-то вам от этого никакой! Никакой ведь, признайтесь? А слово — божественный дар.
— То есть? — вскидывает глаза Ястребов.
— Слово может управлять людьми, — усмехается Филарет. — Не каждому человеку дарована способность свободной словесной импровизации. У вас она есть, но… Цели у вас, Апполинарий, нет! Вот и получается суесловие. К тому же — это вас губит, — указал он на стакан в руке Ястребова. — А вы могли найти свое место в жизни…
Звякает стакан, Ястребов выпивает. Пахом зевает и, засыпая вновь, сквозь дремоту думает: «Нашел Ястребов дружка, оба, видать, болтуны хорошие…»
Просыпается он от настойчивого ощущения теплоты на лице. Прямо в глаза бьет нежаркими лучами низкое солнце, вышедшее из-за края крыши. Тень от ворот делается по-вечернему длинной. Ястребова и мужчины в коричневом костюме во дворе нет. Немного отрезвевший, Пахом с беспокойством размышляет о пропущенной рабочей смене, о неприятностях, ожидающих его.
Он торопится в общежитие. Надо улечься на койке раньше, чем в комнате появятся ребята с работы. Подумают, что он уже давно дома. Легче будет оправдываться.
Но, конечно, он опоздал. Мякишев и Игнашов уже в комнате. Презрительная усмешка Степана подсказывает Лагушину: разговор предстоит неприятный.
«Черт с вами, орите, — раскидывая одеяло под настороженными взглядами товарищей, храбрится Пахом. — Крепче усну под эту музыку».
— А ты бы не спешил укладываться, — слышит он сухой голос Степана. — Нам интересно кое-что узнать от тебя.
Пахом молча раздевается, намеренно пьяно посапывая. Пусть решат, что он еще в глубоком хмелю, это даст ему возможность не отвечать.
Но Степана не проведешь, он вырывает наконец первое хриплое слово из глотки Пахома, потом еще и еще… И вот уже Лагушин, яростный и злой, вскакивает с койки, взбудораженный обидными словами Степана. Вовремя перехватывает прищуренный взгляд Кузьмы Мякишева и замирает на месте. Но гнев его ищет выхода. Пахом обрушивается на Степана грубыми, безудержными словами. И сумел бы, вероятно, озлобить Степана. Но тут появляются Вяхирев и Вера…
«М-да, теперь только бока подставляй, — покусывая губы, морщится Пахом, едва захлопывается дверь за Степаном, Верой и Вяхиревым. — Раньше проще было, а сейчас… Какого черта суют нос в мои дела? Отвечать-то мне, а не им…»
Раздражающе скрипит ставшая до злости жесткой и неуютной койка. Напряженно ждет Пахом в колючей тишине голос Кузьмы Мякишева. Но тот сосредоточенно листает свежий номер журнала. Потом встает, с хрустом потягивается и, постояв, идет к двери. Пахом провожает приодевшегося парня нехорошим взглядом, соскакивает с койки, выпивает прямо из графина воды, чтобы не ощущать противной сухости во рту, и снова укладывается, отвернувшись
