к стене.
«Пройдет как-нибудь все это, — думает он, задремывая, но тут же с внезапной ясностью сознается себе: — Вообще-то, паршиво все получилось. И на ребят теперь из-за меня и Лешки валятся шишки, да и себе я не лучше сделал. Эх, Пахом, Пахом, дрянцо ты этакое…»
И снова беспокойно завозился на койке.
Филарет останавливается возле шалаша, окинув задумчивым, невидящим взглядом лыжинский огород… Опять на его пути — женщина. На этот раз — совсем молодая, нецелованная. Но тем властнее растет в нем желание. Знает, что кроме неприятностей ничего это ему не сулит, и все же подталкивает себя на сближение: успевай, миг человеческой жизни краток.
«Что ж, так оно, пожалуй, и есть» — вздыхает Филарет и тут же торопливо оглядывается: во дворе стукает калитка, кто-то пришел к Лыжиным. Быстро нагнувшись, Филарет влезает в шалаш.
— Кто там? — тревожно спрашивает Лушка, отодвигаясь и давая ему место на низенькой лавочке. Свет из окошечка ярко бьет на раскрытую книгу евангелия.
— Не знаю, — отвечает Филарет, кося глазом на туго обтянутые платьем полные Лушкины колени. И как ни противится тому, чтобы Лушка уходила, все же говорит: — Посмотри, пожалуйста. Соседки, наверное.
В тесном шалаше двоим разойтись трудно. К тому же Филарет вовсе и не отстраняется к стенке, чтобы дать Лушке дорогу. И на какой-то миг девушка плотно прижимается бедром к его коленкам. Филарет даже зубы стискивает от искушения. А она, словно поняв его состояние, торопливо откидывает над входом полость половика, но тут же оборачивается и безмолвно смеется, глядя прямо в глубину красивых темных глаз мужчины.
— Я не приду сюда, ладно? — говорит она. — Надо к работе готовиться.
Он с явным сожалением покачивает головой: ладно… А сам с возбужденной улыбкой думает о том, что ничего греховного не будет, если станет преднамеренно пробуждать и усиливать чувства Лушки к нему, не только к богу. В конечном счете, это только поможет достижению той цели, которая угодна всевышнему — вовлечению девушки в секту…
Филарет усмехается, понимая, что просто-напросто идет на сделку со своей религиозной совестью. Но он всегда уважал в себе прежде всего живого, деятельного человека, а уж потом был тем, кем хотели видеть его люди.
Жизнь без цели…
Разбередил Филарет старую рану в душе Апполинария Ястребова. Давно, очень давно почувствовал Апполинарий, что не живет, а словно безвольно плывет по жизни, заглушая резкие трезвые мысли стаканом водки. Первые месяцы, когда уволили из редакции, думы об этом выбивали холодный пот по ночам, едва проходил хмель. Но со временем пьянки стушевывали неприятный самоанализ, и теперь Апполинарий уже просто отмахивался от критических замечаний в свой адрес, решив, что в его годы жизнь уже не направишь.
И все же спокойное, меткое утверждение Филарета задело Ястребова. Именно потому и задело, что было оно очень спокойное и ясное, словно знал этот чернявый мужчина Апполинария уже много лет.
«Умный человек, — думает Ястребов, проснувшись поздно утром на следующий день в мазанке у своей сожительницы Фимки, уборщицы ближней школы. — Умный и хитрый… Такие каждый час своей жизни бодры и знают, каков будет их следующий шаг. Удивительная приспособленность к жизни, так сказать, быстротечная акклиматизация…»
Апполинарий слегка завидует тому чернявому мужчине. Чтобы отогнать это навязчивое беспокоящее ощущение, откидывает рваное одеяло и встает, разыскивая папиросы.
Фимки дома нет. За окном — свежее солнечное утро, и Апполинарий уже знает, что в эти часы она на базаре, подрабатывает себе на день насущный перепродажей старых вещей.
«Куда же эти папиросы подевались?» — морщится Ястребов, обшаривая карманы брюк и толстовки. Досада, вызванная странно тревожащими мыслями о Филарете, не проходит, и Ястребов знает, что все утро теперь будет беспричинно злиться, пока где-нибудь не перехватит полтораста граммов водки.
«Идиотская жизнь, — кривится он, отыскивая наконец и закуривая помятую папиросу. — Куда же направиться мне сначала: к гастроному или сразу к чайной на базар?»
Он знает, где легче всего «подлечиться» бесплатно, но для этого надо опять набрасывать на себя личину этакого необидчивого шута и фразера, а сейчас Ястребову просто противно фиглярничать.
«Нет ли у Фимки грошей?» — размышляет он и принимается шарить по разным потайным местам землянки, где, как известно Ястребову, прячет Фимка свой «заработок».
Неожиданно хлопает дверь, Ястребов едва успевает отскочить от старенького коричневого шифоньера, где рылся в этот момент. Фимка входит, остро обежав тощую фигуру полураздетого Апполинария колючим взглядом, и, чуть погодя, иронически бросает:
— Выдрыхся? Шел бы хоть дров наколол, надоело уж мне руки выворачивать…
Это ее постоянная утренняя песня, и Апполинарий также привычно и невозмутимо роняет:
— Катись ты… На тебе воду возить можно, а ты палочки порубить ленишься.
Началась мелкая ядовитая перебранка, обычно кончавшаяся тем, что Апполинарий шел рубить дрова. Но сегодня ему противно делать это, и он рявкает, зло сверкнув глазами:
— Да отвяжись ты, гнилое собачье мясо! Не до тебя тут…
— А-а, вон как заговорил? — вскинулась Фимка. Пепельные щеки ее, старого курильщика, полыхнули легкой краской. — Марш из моей квартиры! Забирай свое рванье и чтобы духу твоего здесь не было!
Она сорвалась с места и начала бегать по комнате, бросая из разных углов к порогу немудрый скарб Апполинария, приговаривая:
— Вот бери, вот твое, и это забирай!
Что ж, и такое не раз случалось за три с лишним года их сожительства, Апполинарий уже привык к подобным сценам. Но сегодня…
«Все равно когда-то эта жизнь должна кончиться, — с внезапным равнодушием думает Ястребов. — Знать-то, так и надо, чтобы я ушел из этой дыры… Цель жизни… Хм… Но, конечно, не эта базарница и не эта землянка — цель моей жизни. Надо делать решительный поворот…» Он невозмутимо собирает у порога свою одежду, связывает ее в два узла, одевается, закуривает снова и молча выходит на улицу, успев, правда, поймать изумленно-недоверчивый взгляд Фимки.
— И не вздумай приходить снова! — опомнившись, кричит она со злостью ему вдогонку.
Ястребов не отвечает. Он знает, что будет делать дальше. Одежонку он пристроит у соседа, а сам пойдет разыскивать своего нового знакомого — Филарета. В конце концов, с удовлетворением размышляет о себе Апполинарий, он не так уж глуп, и со временем займет соответствующее положение у этих сектантов. Особенно прельщает Ястребова то, что там, в секте, можно жить не ударяя палец о палец — от постоянной работы Апполинарий уже отвык.
Все произошло несколько не так, как намечал Ястребов. Вещи к соседу от отнес и направился к поселку рудоремонтного завода. Денег на автобус у Апполинария не было, пришлось идти пешком, к тому же — мимо
