— А за мной какой-то увязался, все время сегодня по пятам ходил. Только, должно быть, неопытный. В такой снежной каше зоркий глаз нужен. Я перебрался незаметно на другую сторону улицы, а он, должно быть, потерял меня, побежал, нету. Потом гляжу впереди меня очутился. Пошел, шатается, пьяного изображает. Будто я не вижу. Идиот... Я уже второй день здесь околачиваюсь. Должно быть, контрразведка пронюхала... Я у тебя переночую, Оля... Я ведь на птичьем положении. Ничего? Где у тебя семья?
— Свекор на работе, он скоро придет. А муж у меня ушел с красными...
— Как фамилия его? Я знаю его?.. А свекор у тебя как настроен?
Ольга сказала.
— Сазонов Николай? — задумчиво повторил Добрушин,— помню... Ничего парень будто, только какой-то замкнутый... Так вот что, Оля, давай-ка лучше будем говорить без «вы», просто «ты». Как-то сердечней, проще... Верно ведь?..
— Верно-, Павел Лукояныч. Но я не привыкла.
— Ничего, привыкнешь. Тебя, наверно, удивляет, почему я отстал от своих?..— Добрушин с улыбкой поглядел на Ольгу.
— Да... Немного...
— Ты слыхала про партию большевиков?..
— Слыхала...
— Вот. Меня партия здесь оставила, в тылу у белых. Для чего — я потом тебе скажу.
— Я понимаю для чего.
— Понимаешь?.. Тем лучше, что понимаешь. Ну, рассказывай, как ты живешь. Как живет твоя мама?
Ольга рассказала о себе, о матери, вспомнила, как они ходили к управителю рудника за пособием.
— Вас в ту пору уже не было...
— Опять «вас»?
— Ну, я так, Павел Лукояныч,— ну... ну тебя уже не было,— краснея, с усилием проговорила Ольга.— Я ходила тогда на рудник, чтобы увидеть...
— Вас...— смеясь закончил Добрушин.
— Тебя...— с улыбкой, но уже смелее сказала Ольга.
— Я тогда ожидал, что так и будет, но сделать ничего не мог. Я был уже в Туруханске... в ссылке...
— Тяжело было, Павел Лукояныч?..
Добрушин отодвинул пустой стакан и, закурив, стал рассказывать о жизни в ссылке и своей работе. Он говорил о самых простых вещах, но говорил так, что вся горькая правда жизни, о которой Ольга знала и прежде, освещалась по-новому. Она смотрела на твердое, мужественное лицо Добрушина. Оно было полно решимости. Тот Добрушин, с широкой бородой, которого она знала прежде, будто был совсем другой человек — добрый, заботливый, но далекий.
— Вот что, Оля,— сказал Добрушин,— ты завтра мне сделаешь кое-что. Пойдешь на базар и увидишь там слепого с гармошкой...— Добрушин на клочке бумаги написал записку.— Вот, отдашь ее. Потом я тебе расскажу, как это сделать...
В ставень стукнули три раза. Добрушин быстро поднялся со стула.
— Кто? — тихо спросил он, сдвинув брови.
— Это тятенька. Я по стуку знаю. Не беспокойся, Павел Лукояныч. Это он. Я сейчас.
Ольга накинула шаль и вышла.
Добрушин достал маузер из внутреннего кармана куртки и прошел в спальню. В сенях послышались шаги и надсадный кашель. Стафей Ермилыч и в комнату вошел с этим кашлем. Ольга принялась стаскивать с него пальто.
— Тятенька, ты подходил к дому, никого там не видал у окон? — спросила она.
— А кого тебе надо? Никого нет. В такую погоду собаку не выгонишь... Да ты того, золотко мое, я ведь сам разденусь, только вымочишься об меня. У, снежище, как из прорвы!.. У нас будто есть кто? — спросил он, разглядывая куртку Добрушина.
— А вот угадай-ка?
— Ты все загадки мне задаешь... Скажи, так я сразу отгадаю.
Стафей Ермилыч разделся и долго плескался под умывальником, рассказывая, как сегодня работал. Потом достал с полки гребень, стал расчесывать голову, бороду.
Павел Лукояныч вышел из спальни.
— Здравствуйте,— сказал он, подходя к Стафею Ермилычу.— Не узнаете?
— Нет. Будто знакомый, где-то видел, а не знаю.
Ольга стояла и с улыбкой смотрела на них.
— Павла Лукояныча знаешь? — спросила она.
Стафей Ермилыч остолбенел.
— Так... это...— залепетал он,— милый мой!.. Так... как же это получилось-то?..— старик схватил руку Добрушина.
— Только ты тише, тятенька, говори.
Стафей Ермилыч вопросительно посмотрел на Ольгу, потом на Добрушина.
— Э-э... Понимаю теперь... Ох ты, родной ты мой! Ну-ка, сядем-ка рядком... Не зря я, значит, сон сегодня видел... Будто откуда-то, не припомню, вдруг выскочила большая собака и на меня бросилась. Рычит, а не кусает. Я аж вспотел, проснулся. Хорошо во сне собаку видеть. Собака — друг человека. На работу шел, так думал или, мол, вести хорошие услышу сегодня, или какого-нибудь дорогого человека увижу... Так и есть.
— Тятенька, Павел Лукояныч будет у нас ночевать.
— Вот и слава тебе, господи...
— Он живет здесь тайно...
— А будто я не понимаю, золотко мое. Ты бы думала, да не говорила мне. У нас все будет в порядке. Я знаю... Для дела... Угостить-то, поди, нечем у нас такого дорогого человека, Оля...
Эту ночь Ольга спала тревожно. Она часто просыпалась и чутко прислушивалась к каждому звуку. На улице бушевала метель, дергала за ставни окон, шумела, высвистывала в расщелинах унылую песню. Несколько раз Ольга вставала, подходила к окну и, притаив дыхание, слушала. Но, кроме непрерывного гула ветра, ничего не было слышно. Плохо, должно быть, спал и Стафей Ермилыч: он возился, кашлял. Зато крепко на полу спал Добрушин. И Ольга радовалась.
Заревел первый гудок на заводе. Стафей Ермилыч поднялся, оделся впотьмах.
— Я пошел, Оля, запри за мной. Да спи спокойно, теперь никто не придет.
Но Ольга уже больше не ложилась. Она с нетерпением ждала рассвета.
Добрушин не просыпался.
Как только забрезжил тусклый зимний день, Ольга тихо оделась, на столе оставила записку: «Я пошла туда. Вас затворила на замок. Будьте покойны, я скоро возвращусь».
На улице похолодало: и теперь уже валил не мокрый снег, а шумно вздыхал буран, сметал с крыш и с глухим воем гнал по улице снежную пыль, наметал к заборам косы. Ольга торопливо шла к матери.
— Мама, я к тебе, есть дело большое и серьезное,— были первые слова ее, когда она вошла в избу.
— Какое? — пытливо смотря на дочь, спросила Лукерья.
Ольга не знала, с чего начать. Какое-то недоверие коснулось ее сердца. Она тихо повторила:
— Дело серьезное, мама. Ты поможешь мне?
— Да ты не тяни, говори, что стряслось?
Помолчав, Ольга спросила:
— Ты ведь любишь Павла Лукояныча?
— К чему это?.. Да как такого человека не любить...
— Так вот, он придет к тебе сегодня... Сейчас он у меня, но у тебя ему будет лучше. К тебе никто не ходит. Он у тебя поживет дня два, три... Ладно?.. Только знаешь, мама, если узнает кто — погубим человека, дело погубим и сами погибнем.— Она вплотную подошла к матери, говорила полушопотом прямо ей в лицо.— Потом... потом сюда могут к нам придти люди... Ты не должна об этом никому говорить... Мы должны сделать все для Павла Лукояныча... Это наше общее дело...— Ольга испытующе и строго смотрела на мать.— Ну, чего ты молчишь?.. Мама!.. Ты испугалась?
— Нет, я не испугалась... Что ты, доченька... Раз это нужно...
— Нужно... Понятно все? Ну, так я пошла... Вечером я, может быть, к тебе приду. Стукну три раза...
Ольга так же быстро вышла, как и вошла.
На базаре, возле почерневшего от времени тесового здания обжорки, уже толпился народ. Где-то надсадно выла шарманка. Кто-то кричал:
— Кому рубаху? Не зевай, дешовка, налетай!
Около возов женщины ругались с продавцами!
У стенки обжорки за ветром сидел слепой гармонист и пел. Уныло гудела его двухрядка и вторила печальному напеву.
Умер, бедняга, в больнице военной,
Долго, родимый, лежал.
Эту печа-альную жизнь одино-окую
Тяжкий неду-уг докана-ал.
Слепой казался уже пожилым. Обожженное морозом лицо было подвязано грязным платком. На голове была шапка с опущенными ушами, на руках — рваные рукавицы. Он торопливо перебирал белые пуговки клавишей гармоники. Голос его показался Ольге знакомым.
Слепого окружила кучка зевак, у ног его стояла деревянная чашечка и лежала колода потрепанных карт. В чашку бросали бумажные деньги. Слепой нащупывал их, брал и совал запазуху.
Ольга судорожно сжимала в кармане свернутую записку Добрушина. Слепец замолчал, поставил гармонику возле себя. Люди понемногу рассеялись. Только один мальчик стоял и, ежась от холода, с любопытством смотрел на гармониста.
— Дядя, сворожи-ка мне,— сказала Ольга, пытливо всматриваясь в слепца.
— А чего тебе сворожить?
— Да про судьбу мою.
— Ты мне на дух скажи, красавица, все тайны сердца твоего.
Слепой взял карты, поднял одно ухо шапки и повернул голову. Ольга наклонилась к его уху и прошептала:
— Первая Моховая, номер двадцать первый. Сегодня в восемь.
Слепой, улыбаясь, согласно кивал головой.
— Пусть сам угадает, а так каждый может,— крикнул мальчик.
