— А как же, из Африки… Сам? Нет, не бывал… в Германии только… в войну… Здесь и достал… у одной женщины, звать Алисой…
Войцеховский невольно весь подобрался, ожидая, что сейчас будет назван и Петер, и хотя это имя упомянуто не было, он знал, что при первой возможности Мелания выложит новенькой все о нем и о его жизни, подробно, всю подноготную, подавая картинно, как классный повар, события прошлого с гарниром буйной фантазии, да еще под мелодраматическим соусом. Как всякого замкнутого человека, Войцеховского отчаянно злили и раздражали попытки людей посторонних разобрать его жизнь по косточкам и копаться в его душе, но он был достаточно умудрен опытом, чтобы понять: всякое противодействие этому — донкихотство и может только сделать его смешным. И, никогда не опускаясь до объяснений и ничего не оспаривая, он только улыбался и посмеивался, когда его слуха достигала одна из тех фантастических версий, творцом которой, как он не без оснований полагал, была санитарка Мелания, его правая рука и опора, его тень и его несчастье — старая перечница Мелания, которую он, наверно, уже раз десять хотел, намеревался, уволить, но так и не уволил, ибо понимал, что, уволив, опять примет и в итоге будет наверняка еще гораздо хуже…
Войцеховский достал из шкафа коробку шоколадных конфет и уже потянулся за бутылкой «Муската», однако передумал. Начинать со спиртного негоже, спиртным надо кончать. И какой резон совращать Меланию — самому же придется стерилизовать инструменты и, может быть, даже мести контору. Он возвратился и надел пальто.
— Феликс! Фе-еликс! — хрипло заскулил Тьер, видя, что Войцеховский собирается уйти.
Подошел и Нерон и, как и прежде, смотрел снизу вверх, хотя лицо хозяина видел вряд ли. Войцеховский искоса взглянул на Джемму: все еще боится собаки? Боится. К сожалению. Коротким жестом он коснулся головы Нерона. «Ах ты мое чучело гороховое», — с нежностью подумал он, не сознавая, что мыслит словами Мелании.
Между тем ветер улегся, снег перестал и начал оседать, делаясь ноздреватым и все больше превращаясь в серую водянистую кашу, которую никто в Мургале не сгребал, не сгонял, полагая, что это труд напрасный, все равно к утру она сама растает и сойдет. Пусть и запоздалая, непутевая и капризная, а все же на дворе весна, и ничто на свете, никакие каверзы природы и фокусы погоды не могли, в сущности, ничего изменить и повернуть вспять.
— Иной год в эту пору на берегу речки цветет ветреница, — сказала Мелания со вздохом. Но в мечтательном настроении она пребывала недолго. Очень скоро Мелания вновь оживилась и стала рассказывать о хозяевах домов, мимо которых они проходили, называя фамилию, профессию и объясняя, кто кому и кем доводится: она листала Мургале как семейный альбом для приезжего гостя, для Джеммы то есть, не для Войцеховского же. И слыша, как та отзывается иногда рассеянно и односложно, Войцеховский чувствовал, что девушка думает о чем-то своем, не имеющем связи с тем, что вещает Мелания, и незнакомые имена и фамилии проскакивают мимо ее ушей, не ассоциируясь с желтыми, синими, красными и вовсе неосвещенными окнами, которые должны были стать для нее, но не стали зрительным знаком безвестных имен и фамилий. Про себя Войцеховский отметил, что Мелания даром, совершенно впустую тратит порох, занимаясь бескорыстной и благородной просветительской деятельностью, но вслух этого не сказал, Меланьина трескотня избавляла его от необходимости болтать, чего он недолюбливал. И о чем бы они могли втроем говорить? Сетовать, к примеру, на позднюю весну? Или он мог бы расспрашивать Джемму про папу и маму? Пытаться определить, будет ли из нее толк, или это, как в прошлом году, еще одна Аэлита? Все постепенно само собой прояснится, когда придет время. Выводы a priori, основанные на одних расспросах, — он это знал — часто бывали скорее ошибочными, чем верными, ведь все зависело в общем от того, хорошо ли подвешен язык у «подследственного», а язык в их профессии играл роль второстепенную.
В жилых апартаментах ветеринарного участка — как называл Войцеховский ту часть дома, где обреталась Мелания и где помимо ее комнаты и кухни был еще закуток, прозванный конурой практикантов, — пахло блинами и стоял чад от разбрызганного по плите сала. Стол был накрыт на три персоны, и между тарелками, к неудовольствию Войцеховского, тянула вверх горлышко четвертинка с Меланьиным «бальзамом» — настоянной на травах водкой, желтоватой жидкостью с плавающими в ней загадочными листиками. Если верить Мелании — целебной: летом она освежает, а зимой согревает, весной помогает от авитаминоза, а осенью от насморка. И поскольку секрета бальзама Мелания не выдавала, Войцеховский называл его универсальной микстурой на базе коровьей мочи с растительными добавками для улучшения вкуса и пил весьма неохотно — практически лишь тогда, когда иного выхода не было. Бальзам, он же микстура, имел привкус прополиса, мяты, тополиных почек и еще чего-то, все это составляло интересный и очень пикантный букет, однако Войцеховский, доктор есть доктор, проявлял осторожность в отношении всего, что принимал per os. И при виде сего приложения к блинам он откровенно поморщился, так как по опыту знал, что Мелания, которая в общем терпимо относилась даже к его определению напитка, обижалась донельзя, когда бальзамом пренебрегали. Она, конечно, хотела только хорошего, но имела на этот счет свои представления.
И это пьяное пойло придется вкушать и девчушке? Тогда Войцеховскому завтра наверняка ехать на ферму в блестящем одиночестве. Ах ты старая карга! А случись что-нибудь, как с небезызвестной Аэлитой, с кого тогда спросят? Козла отпущения найдут живо. С кого же еще, как не с него: начальство, как Иисус Христос из Назарета, должно искупать чужие грехи — расхлебывай тогда, пан Войцеховский, psia krew!..
— Милости просим сюда… и сюда… ну, доктор… — по праву хозяйки рассаживала их Мелания. — Блинцы еще теплые. С клубничным вареньем. Последняя банка. Давно я к ней подбираюсь. Да нет, думаю, пусть ее постоит, поберегу для особого случая… Всего четыре банки и вышло. А так хорошо удобрила прошлый год, не только из нужника выгребла — овечьим пометом тоже, как его зовет доктор. Иной год смотришь — ягода осыпная да ядреная. А прошлым летом только зацвела — пали заморозки…
Джемма вспомнила, что у нее с собой есть хлеб, принесла и раскрыла сверточек с приготовленными, видно, в дорогу и чуть примятыми бутербродами, которые были намазаны аккуратно, с любовью и выглядели трогательно рядом с низменной бутылкой водки. Кто их мазал с таким тщанием? Мать? Бабушка? Войцеховский подумал, что он ведь ровно ничего о ней не знает. Джемма Ева, третий курс. Ну, а еще? Документы, «права»…
— Откуда вы сами?
Она назвала населенный пункт, который значился в утренней телеграмме (почтовое отделение отправителя), но Войцеховскому это ничего не говорило. В то же время он заметил, как внутренне напряглась Джемма, и про себя решил, что девушка, видимо, боится расспросов или стесняется. Ну и ладно… В конце концов, он не прокурор.
Мелания выложила блины из миски на тарелку, поставила на стол и присела рядом с практиканткой. Войцеховский взирал на них с легкой улыбкой. Они были так разительно несхожи, как только могут быть противоположны две женщины. Одна — как перезрелый гриб, другая — как стройная березка, у одной все уже позади, а у другой все еще впереди, одна не ждала от жизни больше ничего, другой же любая мечта еще казалась реальной. Это, наверно, и составляло главное волшебство юности — безоглядная вера в сбыточностъ всех надежд, та самая позолота на контурах будущего, которую с годами сотрут разочарования и утраты, усталость и болезни. Он вспомнил, как неожиданно был взволнован, прочтя в телеграмме имя Евы, и, глядя на Джемму, пришел к выводу, что на Еву она не похожа ни капли и тем не менее до сих пор в подсознании как-то связывается с внезапным смятением… А Джемма смотрела на него серьезно и выжидающе, все еще опасаясь его вопросов и про себя гадая, какие именно мог он задать. Войцеховский, однако, не жаждал выведать ничего такого, чем ей не хотелось бы поделиться. Джемма могла быть уверена — он не желал знать чужие тайны и лезть сапогами в чужую душу. И если ей тут и следовало кого бояться, то отнюдь не его, Войцеховский усмехнулся, а старого Мюнхгаузена в юбке, Меланию.
Не дождавшись подобающих действий от единственного мужчины, Мелания взболтала содержимое бутылки и разлила в рюмки. Вообще-то лишь одна из них была настоящей водочной стопкой, две другие — просто мензурки, как, впрочем, и полагается для питья микстуры.
— Ну, за знакомство?
Войцеховскому было любопытно, будет ли пить Джемма и как именно, ведь всякий жест по-своему красноречивее словесных заявлений.
Она подняла мензурку, разглядывая жидкость на свет, надо думать — листики, плавающие в ней мелкими мушками, а потом питье понюхала.
