(Конец Томаса Холла рассказан неизвестным автором с той же черствой сентиментальностью и скаредной мелочностью в описаниях. Я не стану передавать их.
Поваром на «Штральзунде» был старый финн, и, говорят, он был колдуном. Он тремя царапинами надрезал конец пули и убил Холла. Том Холл упал на палубу и, падая, успел крикнуть: «Во всем виноват туман. Проклятый туман!»)
Услышал ли это добрый туман? Но едва он окончил речь,
Как туман осел и пополз к воде и словно начал течь.
Он слегся, как парус, спущенный вниз, раздался, спал к сторонам,
И все увидели море, лазурь и котиков по берегам.
И с плеском прилив наползал в залив стадами серебряных грив,
И люди, омытые блеском лучей, стояли, глаза опустив.
И легкий ветер скользнул в снастях, завяз горбом в парусах.
Но никто не вертел тяжелый штурвал и трос не держал в руках,
И Рюбен Пейн тяжело вздохнул последним вздохом своим,
И Том Холл сказал: «Одному капут. Пора и мне за ним».
В глаза его пал великий сон свидания с черной землей,
И он говорил, как сквозь дрему больной, с прижатой к ране рукой:
«Западный ветер… сломанный лед… он мне ничего не несет…
Отмойте палубы… кровь с борта… и бегите из этих вод…
Эй, „Зунд“ и „Штральзунд“, ровно делить!.. Шкуры поровну всем ловцам,
Вы встретите новый день, но Том Холл никогда не встретится вам.
Он навеки ушел от пьяной волны и от грязных рыбных снастей,
И теперь он уснет на тех берегах, где лежбище сивых моржей.
Держите на запад и снова на юг, где льдов и туманов нет,
Пусть там веселые девушки услышат его привет.
И вы не несите его к холмам и не ставьте каменных плит,
А заройте его у песчаных дюн, где Беринг был зарыт,
И рядом пусть ляжет Рюбен Пейн — он знал, как сладок бой,
И покиньте нас, и потом подчас вспоминайте между собой».
(«Зунд» и «Штральзунд» похоронили мертвецов и, как два деревянных брата, ушли в океан. И ударом ветра в мою, память врывается песня о северных мореходах, торжественная и веселая, как гимн.)
Скорей друзья, кидайте лот,
Туман дорогу скрыл.
В поход, друзья, вперед, вперед,
Плывем, как Беринг плыл.
Попутный ветер нас несет
В харчевню «Горный Кит»,
Сам океан, простором вод,
За нами вслед летит.
Широко дверь растворена,
И рвется плеск зыбей:
«Подайте воблы и вина!
Скорей! скорей! скорей!
Сегодня будет вам доход,
Кабатчики земли.
Сам океан здесь ныне пьет,
Несущий корабли!»
Над морем ходит ураган,
Ужасен скрип снастей,
Холодный бурный океан
Зовет к себе гостей.
Накрыт волнами плоский скат
Прямой, как стол, скалы.
Как собутыльниц пьяных ряд,
Колеблются валы.
Смелей, друзья, скорей, друзья,
Земная даль пуста,
В честь мертвецов на берегу
Воздвигнем два креста.
Пусть в них моряк увидит знак
И сыщет путь в затон,
Где с буйным пылом секачи
Ведут послушных жен.
Где слышится гремучий вой
На сшибке двух валов
И сонный рев морских бобров
У низких берегов.
Где на снега летят снега
Из побежденной тьмы…
И ходит белая пурга
Под хриплый вой зимы.
Где чукча, пьяный и хромой,
С упряжками собак,
Везет свой полог кочевой
Из тундры в снежный мрак.
(Сам океан пьет с моряками — это ложь. Но люди океана пришли в порт, и Рюбен Пейн убит… Это правда. Скорей давайте водки! И в конце концов неважно, что в этом рассказе ложь, а что правда.
Есть повесть о седоусом младенце, матросе из Новой Англии, который после долгих странствий возвратился к себе домой. Он принялся точить лясы о тех местах, где он был и не был.
«И вот, мамаша, — говорил он, — за морем есть такая река. В ней течет чистый ром. Пей сколько хочешь, пока влезет. Один парень у нас захотел искупаться. Вот он разделся и только сунул левую ногу в реку, как сделался пьян и начал куролесить. Да что! Рыба, если зайдет в устье такой реки, сейчас же хмелеет. Однажды кит сунулся в реку и немедленно до того опьянел, что разбил все пароходные пристани вдрызг. Разнес лодки, покрошил все суда и баржи и отправился разламывать сухой док. Хорошо, что рыбаки вылили в реку бочку нашатырного спирта, и кит малость отрезвел. Потом, мамаша, в прошлом году наш корабль стоял двое суток в городе, который Владивосток, в стране Сайберии, в России. В городе есть клуб для моряков. Роскошнейший клуб, но председатель его китаец. И все белые люди сидят с этим поганым китайцем за одним столом и слушают, как он председательствует. Вот какие дела бывают».
«Ну, сынок, — отвечала рассудительная старушка, — пока ты мне рассказывал, что у вас за морем реки текут ромом, я еще молчала. Может быть, и кит напился пьян — это я тоже не знаю. Но чтобы китаец председательствовал в клубе для белых людей — этому я никогда не поверю».
Эта история могла бы быть поставлена в заключительную главу каждого рассказа о путешествиях. Вы хотите знать, для чего я ее рассказал? Не притча ли это? Меня спрашивают: все ли в написанной мной книге правда? Вот чистосердечный ответ: да, я ездил в 1928 году на Чукотский полуостров, жил у чукчей, встречался с мистером Н., выведенным под именем Кнудсена… Эта книга была задумана как ряд очерков. Однако, по ходу работы, мне пришлось внести в развернутый строй фактов долю необходимого вымысла, согласно законам писательского ремесла.)
Четыре с половиной тысячи килограммов бомб в одного человека.
Не много ли это?
Их обрушил на себя господин капитан Аратоки и все-таки остался жив. Принято считать, что Аратоки — образцовый представитель современной Японии. Все, что мы знаем о нем, — необыкновенно. Обстоятельства, при которых он выплыл на свет, подозрительны и чудесны. Так же, как его страна, он возник из неизвестности и прославился в течение нескольких лет.
Имя Аратоки встречается в списке военно-воздушных экспертов Женевской конференции по разоружению. Недавно в журнале «Джеогрефикаль Ревью» (Вашингтон) я прочел иллюстрированную статью Остина Меррик, посвященную биографии Аратоки. Множество пошлостей, сопровождающих обычно описание чужих стран, нашли себе место и в этой статье. Здесь говорится о загадочном лице Японии, причем упоминаются древние мифы и шестнадцать раз цитируется Лафкадио Хёрн. Приводится авторитетное мнение из новой статьи профессора Шпенглера:
«Везде, где есть уголь, нефть и водная энергия, куется оружие против фаустовской культуры. Цветные люди овладевают западной техникой… Победив, они забудут достигнутое. Остатки железных дорог будут лежать в запустении и презрении, как теперь остатки Великой китайской стены».
Затем идет биография капитана Аратоки, где господин Меррик думает найти подтверждение своим идеям о мире. При первом ознакомлении она звучит странно и непохожа на европейскую биографию.
Глава первая. Аратоки — почти юноша, летчик, из старой дворянской семьи, воспитанник двух культур; Европы и Азии. Он служит в одном из пограничных корейских гарнизонов. Происходит бандитский налет. Геройская воздушная экспедиция.
Глава вторая. Аратоки в плену у бандитов. На розыски его послана эскадрилья.
Глава третья. Аратоки жертвует собой. Он дает сигнал для воздушной бомбардировки, указывая то место, где находится сам. Он готов погибнуть, но вместе с ним погибнет и бандитский штаб.
Все это иллюстрировано чудесными фотографиями, которые неизвестно каким путем производились в самом разгаре событий. Одна из фотографий изображала момент необыкновенного спасения Аратоки. Дальше был тот момент, когда он, измученный и раненый, но стойкий духом, произнес свои исторические слова. Еще дальше был снимок торжественного приема, на котором Аратоки получил орден Золотого Ястреба.
Здесь был обычный миф, из тех, к которым чувствуют такое пристрастие европейские и американские газеты, — с криками «банзай», упоминанием «харакири» и трюизмом о японском характере.
Многим людям эти мифы казались правдоподобными. Взглянув на карту, они находили некоторое странное соответствие между характером населения и физическим ландшафтом страны.
На зеленой срединной равнине живут светловолосые люди заволжской расы. Их характеризуют редкие брови, толстые носы, широкие улыбки.
