— Все глаза проглядели, — качнулся доводившийся Чернояровым дальним родственником рыжебородый Селенкин и всхлипнул — Ваня, не срами ты наш род-племя, не иди за этими городовиками: они босяки, самая голота, а ты ж казак, наш родный казак…
— Он, может статься, и казаком уже себя не считает… Нынче ведь всех на граждан повертывают? — подкольнул старший Чаликов.
Иван вскочил и опять сел.
— За обиду и за большую грубу слушать мне речи ваши, старики.
Загалдели все разом:
— Творец небесный…
— Какой ты, братец, стал чванливый…
— Помнишь, парень, как я тебя с горохом на огороде поймал да, спустив портки, высек?.. Давно ли было?.. А?.. Что время делает?.. Господи, твоя воля.
— Зачем пожаловал? — спросил отец, подойдя к сыну вплотную и не сводя с него свирепых глаз. — Мимо своей станицы тебе мало дорог?
Иван сидел на лавке прямо, как в седле, и чувствовал на лице горячее дыхание старика.
Михайла, с силой распуская пальцы и вновь свертывая их в кулак, говорил сквозь зубы:
— Бесовский вихрь крутит тебя?.. Лба не крестишь?.. В кабак пришел?.. Шапку долой!
Иван пересунул шапку с уха на ухо и, задыхаясь от обиды, туго выговорил:
— Уймись, батяня…
Отец сорвал с него шапку вместе с клоком волос и заорал:
— Руки по швам, сукин сын!
Иван бросился к двери, но первый же удар навесистого отцова кулака заставил его волчком завертеться по горнице… Он упал под ноги старикам, стукнулся затылком о чугунную ножку швейной машины и потерял сознание. Михайла сыромятным ремнем прикрутил сыну руки за спину и бросил его в подпол.
— Вася, друг, выручай.
— Чего там у вас?
Максим бегло рассказал, Григоров добавил.
— Какой он партии? — спросил Галаган.
— Партия дери-бери… Кадушки-рядушки, ни с чем не расстаются.
— Далеко ль до станицы?
— Версты две.
Галаган оглядел набившихся в штабной вагон моряков.
— Ну, как, ребята?
Моряки, ссылаясь на незнакомство с обстановкой, заговорили разно. Одни советовали не ввязываться не в свое дело, другие невразумительно мычали, многие склонялись к мысли, что нужно дождаться утра, выяснить положение и уже тогда приступить к разгрому банды.
— Товарищи, — сказал Григоров, — время не терпит… Меня удивляет, товарищи, ваша нерешительность… Дело ясное, банду необходимо разоружить, и чем скорее, тем лучше.
— Не горячись, председатель, тут игра кровью пахнет, — осадил его Галаган и обратился к своим: — Кто пойдет со мной на разведку?
Вызвались почти все.
Он выбрал двоих — шкипера Суворова и рябого атлета Тюпу, отдал распоряжение выставить усиленную охрану и приказал никому не отлучаться из эшелона до его возвращения.
Григоров мигнул Максиму:
— Валяй с ними.
Максим схватился:
— Вася, и меня прихвати. Я тут каждый шаг степи и все лазы наперелет знаю, мигом доведу.
Вчетвером они вышли из вагона и, как бледные тени, пропали в лунной степи.
Над станицей — зарево.
В черных садах костры.
На высоком крыльце нарядного домика кучка пьяных штурмовала попа Геннадия. Один шашкой срезал его седые космы, другой тянул с него штаны и припевал:
Яблочко,
Революция…
Скидавай, поп, штаны,
Контрибуция…
— Детки, помилуйте…
— Едем с нами, у нас пулеметчика в роте не хватает.
— Сыночки, пожалейте.
— В кашевары его…
— В кобыльи командиры!
Постращав, попа отпустили. Подобрав полы подрясника, он побежал прочь от своего дома, из окон которого на улицу летели пустые бутылки, консервные банки, громовой хохот и девичий визг да вопли.
Между столами, вздымая пыль, мчались танцующие пары. Через костры, сверкая голяшками, прыгали девки. Кто спорил о политике, кто просто так развлекался. Упившиеся валялись вповалку.
Бритомордый эстрадный куплетист и чахоточный, с торчащими бескровными ушами, солдат стояли друг против друга, как драчуны, и ругались на спор — кто кого переругает. Под ноги им прямо на землю был набросан ворох мятых денег, пачки папирос, сломанный бинокль, серебряная спичечница — все это предназначалось победителю… Ругателей окружали гогочущие знатоки и тонкие ценители матерщины.
Матрос Тимошкин, держа в зубах кинжал, а в руках по букету сирени, выбивал на столе чечетку.
Со всех сторон его ругали и подбадривали:
— Ножку, ножку дай!
— Класс!..
— А ну, пусти тройную дрель.
— Чаще! Чего ты глистов вытрясаешь, чаще!.. Дай три тыщи оборотов в минуту.
Со стола валились бутылки, сползали тарелки.
Галаган выпил с солдатами, повертелся среди матросов, на воровском языке перебросился шуткой с блатными, поболтал с державшимися отдельной компанией анархистами, подтянул шахтерам — песнь рвалась из их крепких глоток подобно волчьему вою. Потом Васька разыскал своих спутников, отвел в сторону и дал краткие распоряжения.
Максиму:
— Две парных брички за станицу, к мельнице… Скоро!
Шкиперу Суворову:
— Шахтерского командира — вон, вон пошел! — вымани за станицу, придержи до моего прихода. Понятно? Живой ногой!
Моряку Тюпе:
— Ты, годок, выбери солдата с бородой погуще и волоки за станицу.
— Ладно, — промычал Тюпа и переспросил: — Сбор у мельницы?
— Да. Через полчаса. Кругом арш.
Разошлись.
По окраине площади толпились станичники и вполголоса переговаривались:
— Вот она камуния…
— И вовсе, бабочки, это не камуния… Анархисты, слышь, да какие-то экспроприятели.
— Приятели… Мне бы хорошую казачью сотню с плетями, я бы им раздоказал…
— У дедки Сафрона двух коняк свели.
— Захотят, и жену со двора сведут…
— Я бы обеими руками перекрестился, коли на мою бы Дуняху кто позарился, — сказал молодой и красивый Лукашка. — Такая она у меня… ууу!
— …и жену сведут, и крест с шеи снимут… Отвернулся от нас господь-батюшка.
— Беда!
— Наши комитетчики тоже, видать, хвосты поджали?
— Куда там!
— До хорошего дожили… Свобода.
— Не раз и не два вспомним слова покойника Вакулы Кузьмича: «Это стыдно — жить без царя!»
— Понес, статуй губатый.
— Погоди, Сережка, пороли мы вас, молодых, и еще пороть будем, дадим память…
Остап Дудка горячо дышал Лукашке в ухо:
— Кони… Вино… Деньги… Чернояров будет рад нам, как-никак свои станишники… Двинем?
Лукашка мялся:
— Не, Остап… Дай подумать… Банда не бывалошная лейб-гвардия, в банду завсегда легко попасть.
Моряк Тимошкин бесом вертелся в толпе и рассказывал:
— …Немцы обдирают Украину, как козу на живодерне. Гайдамаки торгуют на два базара — и германцы им камрады, и Скоропадский отец родной… Мы не захотели гайдамацкому богу молиться и драпанули сюда. Чистыми шашками прорубились через все фронта, пулеметы у белых добыли, а пушки под Каялом у красных забарабали…
— Надолго к нам, матросик?
— Не-е-е… Тут у вас водится мелкая рыбешка, а крупной буржуазной осетрины не видно… Нам тут быть неинтересно… Отдохнем недельку и всей хмарой назад посунем… Грудь стальная, рука тверда — вперед, вперед и вперед!
— А в Крыму, служивый, тоже бударага?
— Гу-гу… Война в Крыму, весь Крым в дыму — ни хрена не поймешь… Большевики продали в Бресте Украину, сейчас в Ростове с немцами мирные переговоры ведут, а завтра столкнутся с буржуями и запродадут всех нас чохом.
Через толпу проталкивается, оправляя растрепанные волосы, Анна Павловна.
— Товарищи, я не понимаю… Я несогласна… Идейный анархизм… Ваши… Швейную машину, я ею кормлюсь…
— Кто такая?
— Я — учительница.
— Учительница? Машину? Да разве ж это мыслимо! — возмутился Тимошкин и жирно сплюнул. — Да я ж их, кудляков, своим судом раскоцаю… Кто у вас, извиняюсь, не знаю имя-отечества, машину стартал?
— Где мне найти… Все вы одинаковы, ровно вас одна мать родила.
— Расписку дали?
— Вы смеетесь? Какая там расписка, думала, сама ног не унесу… — С надеждой она вглядывалась в веснушчатое оживленное лицо моряка.
Тимошкин ухмыльнулся.
— Шиханцы портачи, я их знаю. Ни живым, ни мертвым расписок не дают… Перестаньте, мадам, кровь портить, машину вашу разыщу.
Он убежал и действительно скоро вернулся с машиной.
— Вот спасибо, вот спасибо… — Она взялась было за машину, но тут же опустила ее.
— Тяжело? Донести? — подлетел Тимошкин.
— Если вы так любезны…
Всю дорогу Тимошкин врал о том, как он где-то на себе таскал якоря и паровые котлы.
Остановились перед школой.
Анна Павловна позвонила… Из-за двери трепещущий детский голос окликнул:
— Кто там?
— Это я, Оленька, не бойся.
— Мамочка, мамочка… — Дверь приоткрылась. Увидев незнакомого человека, дочь замолкла.
