Тактика сработала. Маленькая пластинка имела огромный успех. Но потраченные деньги еще не оправдались. Десятки фирм обращались к нему с предложениями о долгоиграющей. Он выжидал. Он решил, что надо устроить супершоу, которое перекрыло бы битлов и гарантировало миллионные тиражи пластинки. Но где? «Медисон-сквер гарден» — это слишком дорого. Кроме того, Нью-Йорк — избалованный знаменитостями город, и маленькая пластинка «Хвостатых» расходилась главным образом в провинциях, как будто чувствующих, что это они, провинции, запели голосами этих четырех парней. Менеджер выбрал пятнадцатитысячный спорт-палас в Гонолулу. Он ориентировался не на туристов. Гавайи были слишком дорогим удовольствием для истинных любителей рок-музыки, а из-под шортов здешних отдыхающих обычно выглядывали слишком подагрические ноги. Менеджер делал ставку на гавайскую молодежь, которой было не по карману слушать знаменитостей в баснословно дорогих кабаре и ресторанах, — на детей барменов, официантов, швейцаров казино, разносчиков мороженого, лифтеров, посыльных, лодочников, водителей мотоботов, таксистов, ныряльщиков за ракушками, продавцов сувениров, парикмахеров, педикюрш, массажисток, проституток. В жилах этой молодежи потерянно толклась островная кровь, причудливо сбитая с англосаксонской американского розлива. Эта молодежь куда-то рвалась, чего-то хотела, но путь был один — в те же бармены, швейцары, разносчики мороженого и т. д. Осьминог сервиса своими щупальцами загребал их в себя и неумолимо переваривал. Но, даже попав внутрь осьминога, они еще бессмысленно вырывались, еще надеялись. Подагрики-туристы, сидя на плавающих по искусственному озеру плотах-столиках и слушая игру арфистки, перебиравшей струны в качающейся гигантской раковине, не замечали взглядов гавайских мальчишек и девчонок, прижавшихся к узорным решеткам. В этих взглядах было, конечно, и детское любопытство к чужой, недоступной жизни, но иногда в ребячьих или юношеских зрачках поблескивала островная злость к пришельцам, заложенная где-то в генах. Если в юных гавайцах уже или еще не было протеста, то была тоска по протесту. Менеджер ухватился за это своим анакондовым зрением профессионала. В его рок-мальчиках тоже это было — именно не протест, а тоска по протесту. Менеджер внимательно изучил, сколько экземпляров пластинки «Хвостатых» было продано на Гавайях, — много, но не достаточно много. Менеджер устроил в местных газетах специальную рекламу. Помогло, но опять недостаточно. Тогда менеджер дал мальчикам социальное задание: написать песню о Гавайях, не сладко-туристскую, а именно такую, какую они написали бы, если бы родились гавайцами, — ностальгическую по островной нетронутости. Песня «Утонувшие острова» задела почти уснувшие гены — ее стали крутить по местному радио чуть ли не каждый день. Все запасы маленькой пластинки «Хвостатых» на Гавайях немедленно исчерпались. Были выпущены майки с портретами «Хвостатых», менеджер надел первую, а через день ему стали попадаться на улицах уже сотни гавайских юнцов в таких же майках. Через левую студенческую газету менеджер распространил намеки о том, что «Хвостатые» за независимость Гавайских островов. Через подставных лиц он организовал клубы поклонников «Хвостатых» в школах. Появились значки «Хвост — наше знамя». Обстановка была взвинчена. Пора было выпускать молодых псов на публику. Был обеспечен аншлаг. Заранее были предусмотрены толпы непопавших, осаждающих спорт-палас, отрывание пуговиц от одежд кумиров, отдирание застежек-молний от джинсов, разламывание на кусочки электрогитар, переворачивание полицейских машин. Менеджер понимал, что всему этому грош цена, если это не будет фотографироваться, сниматься телевизионными камерами, описываться на самых читаемых страницах самых читаемых по всей Америке газет. Нужно было тщательно подготовить не только здоровый скандал, но и здоровое эхо скандала. В ход снова были пущены деньги, и в результате двадцать корреспондентов прилетели за счет менеджера в Гонолулу из разных концов Америки и жили в самых лучших отелях с оплачиваемым шампанским. Большие, но не бесполезные расходы. Авторучки, фотоаппараты и кинокамеры были уже наготове. Когда один из рок-мальчиков заикнулся о том, что хотел бы пригласить на концерт свою маму, менеджер немедленно превратил его сыновние чувства в деловую идею и пригласил сразу всех четырех мам. Публика любит кумиров из так называемых простых семей. Словом, менеджер сделал все, чтоб сорвать банк. А мамы ему понравились, но не настолько, чтобы он забыл их использовать.
Когда четыре провинциальные леди, оставив свои корзинки и чемоданы в хилтоновских номерах, потрясших их воображение мраморными ваннами, вделанными в пол, наскоро приняли душ, причесались и попудрились, менеджер ввел их в банкетный холл, где толпились журналисты, и к мамам бросились сыновья, обнимая их самым искренним образом, но в то же время уже с выработанной инстинктивностью поворачиваясь в момент объятий к объективам. Мамы растерянно моргали от вспышек и непроизвольно прижимались к сыновьям. Кадры получились.
— Думали ли вы, что ваш сын станет рок-сингером? — спросили маму из Сиатля.
— Нет, — ответила она, только сейчас разглядев как следует своего черноволосого сына с библейскими глазами и несколько испуганно удивившись его латаным-перелатаным джинсам: неужели у него нет денег, чтобы одеться более прилично для такого торжественного момента, когда столько важных, гораздо лучше одетых джентльменов собрались ради него. Ее также поразило, почему он на таких высоких каблуках — он и сам был не маленького роста, и почему его худая, дергающаяся по направлению к фотокамерам шея увешана гирляндами бус, более подобающих женщинам, а. на лбу, как у индуски, алое пятнышко.
— Кем бы вы хотели видеть вашего сына? — не отставали репортеры.
— Не знаю. Мне бы хотелось видеть его счастливым, — ответила мама из Сиатля.
Ответ понравился. Так просто и должна была отвечать Америка в лице мамы из Сиатля.
Маму из Детройта спросили об Уотергейте. Она не смутилась и ответила твердо:
— Я не верю, что наш президент может быть нечестным…
Часть собравшихся встретила это аплодисментами, часть — снисходительными улыбками.
Мама из Нашвилла была уклончива:
— Кто его знает…
Мама из Аризоны была более определенной:
— Сейчас столько мошенников, что я ничему не удивляюсь…
Мама из Сиатля сказала, что она в этом ничего не понимает, и виновато взглянула на сына — не подвела ли она его. Сын успокоительно кивнул. В непонимании всегда есть преимущество.
Супершоу началось прежде, чем началось. Менеджер все точно вычислил: гавайские юнцы и девчонки в майках с портретами «хвостатых» брали спорт-палас штурмом, сметая контролеров и полицейских. В зале нельзя было разобраться, у кого есть билеты, у кого нет, кто на чьем месте сидит. У каждого проникшего в зал было такое предварительное торжество в глазах, как будто вот-вот начнется главное событие эпохи.
Накаляя страсти, оглушительно верещали трещотки, гремели барабаны, трубили трубы. Менеджер еле приткнул четырех мам в дополнительном ряду, и они затравленно озирались среди заранее бушующей магмы поклонников их сыновей. Погас свет, вызвав ликующий вой уже слегка передержанного ожидания. Над тысячами голов лилово блеснули прожектора, выхватив из мрака гигантский экран над сценой. На экране причудливо заплясали какие-то странные узоры, перемежавшиеся то документальным кадром с солдатом, падающим на вьетнамскую землю и придерживающим свои вывалившиеся кишки трясущимися руками, то крупным планом женского соска с торчащими вокруг волосиками, то мощным бегом бизонов по прерии, то босой ногой, шевелящей сквозь дырку в кеде отчетливо грязными пальцами.
— Что это? — в ужасе спросила не понимавшая, где же ее сын, мама из Сиатля у восторженного, хлюпавшего чуингамом юного гавайца, чьи глаза мерцали с ней рядом в темноте.
— Психоделия, — надменно пробурчал он сквозь жвачку и тут же, вскочив с места, дико завопил — на сцене появились кумиры, размахивая электрогитарами. Но завопил не только он, а весь пятнадцатитысячеглоточный зал, став огромным косматым бизоном, смертельно раненным радостью лицезрения идолов, казавшихся на сцене такими крошечными по сравнению с их лицами в многоразовом увеличении, одновременно проецирующимися над сценой на экране. Юноша с библейскими глазами подошел к микрофону и попытался что-то сказать — видимо, объявить первую песню. Однако истерический энтузиазм не прекращался, а все увеличивался, заглушая его слова. Лицо юноши на экране сначала было счастливым, но потом стало растерянным. Тогда он все-таки начал петь, но не было слышно ни музыки, ни голоса — все перекрывал рев толпы. Мамы ничего не понимали: почему толпа не хочет слушать их мальчиков, почему все эти люди вокруг беснуются и кричат так, как будто пришли на собственный концерт. Мамам хотелось услышать, что поют их сыновья, ведь мамы потому и прилетели, но это было невозможно.
