— А, что вы понимаете! — огрызнулся Казбек. — Набросились на джинсы, магнитофоны и меня уговаривали. А я вот купил то, что мне понравилось.
— И что же ты купил? — протянул руку к коробке Алан. — Замок… Зачем тебе это?
— Да с секретом он, понимаешь? — с жаром стал объяснять Казбек. — Набираешь пять цифр, и все, никто кроме тебя никогда его не откроет.
— И сколько ты на него ухлопал?
— Ну, мог бы взять джинсы себе и брату, — сказал Казбек.
— Это правда?
— Ну и что? — Казбек сердито отнял покупку у Алана. — Подумаешь, джинсы! Удивили… А эта вещь на всю жизнь.
— Да, но что тебе прятать под замком? Живешь в общежитии, вся мебель — казенная, да и кто полезет к тебе в комнату?
… Узнав, что я отправляюсь на гастроли за границу, мои родственники, друзья, соседи вдруг обнаружили такую брешь в своем материальном положении, восполнить которую можно было только с моей помощью. Наивный в своем неведении и искренне желавший всем угодить, я добросовестно записывал в блокнот просьбу каждого и, оказавшись в универмаге в Милане, где полки ломились от товаров, я украдкой заглядывал в свои листы, сплошь исписанные мелким почерком, и веки мои в испуге стали подрагивать. Цифры на прилавках и скромная цифра в моем кармане явно вступали в противоречие, и, вконец опечаленный, я показал записи Алану. Полистав блокнот, он присвистнул: «Во дают! А не привезешь — обидятся, правда?» «Да ты что, как можно?!» — ужаснулся я, представив, сколько презрительных взглядов придется вынести. Ведь они не знают, что здесь даже воду из крана — «аква натуральная!» — и то продают. Родственники и друзья ведь как себе представляют заграницу? Идешь по улице, а под ногами вещи валяются, не ленись, нагибайся и подымай с земли, кому что надо. И невдомек им, что капиталист ничего даром не дает, — на всем делает бизнес. Даже на воде, разлитой из-под крана в полиэтиленовые бутыли. Дискотека, видеосалон, театр, стадион — эти слова вообще отсутствуют в лексиконе советского туриста или артиста, но и возле заставленных товаром витрин им особенно задерживаться ни к чему. Разве что полюбоваться и с гордым видом отойти, — мол, успею еще купить. Убей меня, не могу понять, почему нам только по тридцати рублей меняют на валюту. Что за тайна за семью печатями? И почему каждый раз на инструктаже перед выездом, собрав группу, пигалица-переводчица важно изрекает расхожую фразу: «Тот, кто настаивает на свободном, в больших размерах обмене советских рублей на валюту, посягает на завоевания Октября». Разве оттого, что другие иностранцы тратят столько денег, сколько им нужно, их страны обеднели? Как они-то выкручиваются? Но бог с ними, с развлечениями и шмотками, самое ужасное, что я здесь не могу быть самим собой, да и другие тоже. Там, дома, нам и в кошмарном сне бы не приснилось, чтобы в ресторане или в кино каждый из нас расплачивался за себя. А здесь я не могу даже газированной водой наших девушек угостить. И, выходит, я вроде бы м но я. Так что же такое наши тридцать рублей? Короткий поводок? Чтоб не шибко разгулялись. Или что-то большее? Нивелировка личности? Но кому это нужно? И кто так страшится минимума свободы для своих сограждан?..
Ребята весело подтрунивали над опечалившимся Казбеком. А мне стало жаль его. Да и настроение было такое, что хотелось всех обнять, защитить, сам не знаю, от кого.
— Перестаньте, ребята. Тоже нашли, над чем смеяться. Казбек, это же не хозяйственный народ. Они, небось, не догадались сделать такую покупку, а теперь просто завидуют тебе. Ведь деньги-то ухлопали на джинсы. Поносят полгода и выбросят, а замок твой будет тебе служить. Всю жизнь.
— Да, но сначала он пройдется по хребту кое-кого, — и Казбек, сделав грозное лицо, крутанулся, размахиваясь.
Девушки, завизжав, бросились врассыпную, а ребята, обрадовавшись возможности размять кости, кинулись «успокаивать» Казбека. Получилась веселая потасовка, и среди этого гомона вдруг раздался тоненький, скрипучий голосок:
— Не россияне ли, родненькие?
Наступило растерянное молчание. Перед нами стояла чистенькая, аккуратная, в длинном, до щиколоток, платье и в темной вязаной кофте старушка. Руки ее прижимали к груди старенькую сумочку с поблекшими бляшками. Среди немок, элегантно одетых, она выглядела старомодной. Но нас удивил не ее вид, а речь с необычными, какими-то сказочными интонациями. Добрые, по-старушечьи внимательные, проницательные глаза ее с неподдельным интересом и искренностью смотрели на оторопевших парней.
— Да, мы из Советского Союза, — ответил Алан.
Она посмотрела на него и не словом, а взглядом выразила восхищение его ростом.
— А из каких вы мест, золотко?
— Из Орджоникидзе.
Она огорченно покачала головой:
— Не знаю такого города, родненькие, не знаю. Во многих местах России побывала, а вот такого города не помню. Старость, вы уж извините.
— А вы сами… — я боялся обидеть эту крохотную старушку и не знал, какое слово употребить, чтоб не задевая ее чувств, выяснить, не эмигрантка ли она.
— Согражданка я вам, согражданка… Вы-то, счастливцы-молодцы, давно ль из России?
— Скоро два месяца.
— И когда домой?
— Через неделю будем в Москве.
— В Москве-матушке?! — старушка смешно всплеснула руками и пригорюнилась. — Я родом из Петербурга, — вздохнула она, точно вспоминая что-то далекое-далекое, почти забытое. — Княгиня я. — И, спохватившись, с испугом проговорила: — Может, вам это неприятно слышать…
— Ну что вы, очень даже приятно, — успокоил ее Казбек.
Старушка несколько воодушевилась:
— Я, родненькие, одна из последних живых княгинь России.
Вернувшись со стоянки, Эльза подошла ко мне, взяла под руку и тоже стала слушать княгиню. Старушка говорила немножко нараспев, словно сказку рассказывала, а не о своей горестной судьбе.
Выезжая в семейном экипаже из дворца, в котором родилась и провела детство, девушка в белом, с пышной юбкой, платье, конечно, замечала и нищенок, и бедный люд, и подвыпившего мастерового, но ей и в голову не приходило, что у людей может быть беспросветная жизнь и острая нужда. И никаких надежд на будущее. И нищенка, и голодный мужик, смотревший вслед экипажу изумленными глазами, и мальчишка, разносчик газет, — все они казались призрачными существами, которых не гнетет их положение, — уж такими уродились, — и для которых привычны их заботы. Не ропщут же деревья, что они родились деревьями? Не жалуется же птица, что она птица? И летает она и поет свою вечную песню, наслаждаясь солнцем и упругим воздухом, легко взмахивая крыльями, возносящими ее над домами и деревьями. Маленькая княжна пребывала в грезах, не подозревая о той стороне реальной жизни, которое до времени было скрыто от нее, но с которой судьба уже уготовила ей встречу, и не одну.
Рассказывая о своей жизни, она невольно поведала нам и о том, что в пору ее молодости старались свои мысли передавать в изысканной форме, чтобы доставить собеседнику удовольствие и построением фразы, и интонациями, оживить свой рассказ легким юмором и множеством тончайших нюансов… Когда ей исполнилось семнадцать лет, любящие папа и мама задумали показать своему чаду Кавказ. Как они и ожидали, он очаровал ее. Особенно пришлись ей по душе поездки на фаэтоне вдоль Терека.
— Терека?! — в один голос воскликнули мы.
— Да, есть такая река в Дарьяльском ущелье, — пояснила она. — На этой же реке расположен и город Владикавказ, где мы тогда гостили.
— Владикавказ?! Но вы сказали, что не знаете такого города. Это Орджоникидзе.
— Как?! Орджоникидзе — это Владикавказ? — глаза у старушки округлились. Но… почему? Впрочем, я, кажется, догадываюсь. Так вы оттуда?! — она бросилась обнимать нас. — То-то, я смотрю, все чернобровые… Как я завидую вам. Я так любила этот чистый, будто воздушный городок, в объятиях гор. А фаэтоны! Едешь по узкому ущелью, так мелодично цокают копыта лошадей. Здоровенный горец взмахивает плеткой, ни разу не опуская ее на круп лошади. И так легко дышалось! Ветер приносил аромат альпийских лугов, и от него слегка кружилась голова. О, я ничего не придумываю, это действительно было так, хотя теперь, когда в городах задыхаются от гари, уже трудно поверить в это чудо.
Старушка словно возвратилась в пору своей молодости, всем своим существом она почувствовала себя юной княжной, которая танцевала на балах, прогуливалась по весеннему, цветущему саду и вечерами у распахнутого настежь окна мечтала об увлекательных путешествиях. И вскоре путешествие состоялось.
— Ах, знали бы вы, какую роль в моей жизни сыграл ваш уютный городок, — продолжала она. — Страсть к фаэтонам и стала причиной неожиданных перемен в моей судьбе. В поездках меня сопровождал грузинский князь, неделю, вторую… Он не сводил с меня глаз, жгучих, влекущих, — старушка смущенно засмеялась. — Я не боялась его. Для меня грузинский князь был такой же экзотикой, как и горы. Князь несколько раз заговаривал со мной о своих чувствах. Я же в ответ лишь смеялась. Не зло, конечно. От того лишь, что легко было на душе и что я имела над ним такую власть. Что я, семнадцатилетняя девушка, понимала в сердечных делах? А князь становился все нетерпеливее, все настойчивее. Но потом убедился, что в невинной душе он не встретит сочувствия. Ну и… — она умолкла, глядя куда-то вдаль.
