«Клянусь говорить правду, только правду и ничего, кроме правды». Но и судьи, и обвинение, и защита, и присяжные, и зрители стали свидетелями того, как подсудимый, выслушав Караева, слегка отставил правую ногу, засунул ладонь руки за свой тонкий пояс и отрицательно покачал головой.
— Что у вас происходит? — возмутился судья.
— Он говорит, что и без клятвы скажет правду, — смущенно ответил переводчик.
Гул возмущения прокатился по залу. Судья побагровел:
— Я силой заставлю его присягнуть!
— Здесь на слово не верят, — убеждал Таймураза Караев. — Не настраивай их против себя. Дать клятву ведь нетрудно.
Таймураз в черкеске и шапке выглядел здесь выходцем с другой планеты, но невозмутимо поглядывал на зрителей и судей, смешно нарядившихся в длинные кафтаны и натянувших на головы пышные парики.
— Я иду в двери, а они мне на окно показывают, — укоризненно сказал он Караеву. — Неужели не понимают, что краси вая одежда кривой бок не скроет? Поклоняющийся лжи и клятву переступит. У одного отца дети по ниве напрямик ходили, а сам он ее по кругу обходил…
Гул возмущенных голосов, угрозы и насмешливые реплики покрыли слова переводчика.
— Дьявол! — воскликнул Притл. — В конце концов это становится смешным: мы, представители высшей цивилизации, должны на слово верить дикарю! Может, он прикажет, чтобы мы судили его по законам гор?! Он находится в Америке и пусть подчиняется законам нашей страны. Заставьте его принять присягу! Силой!
Тонрад обратился к судье:
— Я бывал на Кавказе. Перед вами нелегкий орешек. Если он заупрямится, его с места не сдвинешь. Чего ему еще скрывать? Он сам отвел полицейских на место убийства…
Горец присягу не принял, но теперь все смотрели на него с явно выраженной неприязнью. Каждый ответ его на вопрос судьи вызывал ропот у публики. Тонрад строил одну версию за другой, но Притл разбивал их без особого труда. Сказывалось и долгое отсутствие практики у Тонрада. Мисс Мэнфи стало жаль его. Большой мистер безжалостно напирал на то, что у горца не было особых причин к применению оружия, но разве остановить дикаря, который живет чувствами, а не разумом? Тонрад же старался доказать, что обвинение исходит из внешних фактов, основанных на признании подсудимого, но старается обойти вопрос, что его вынудило стрелять.
— В чем собственна вам хочется убедить суд и публику? — риторически вопрошал Притл. — Что на скамье подсудимых дол жен находиться другой? Но кто этот другой? И почему он дол жен занять место человека, который сам признался, что он убийца?!
Тайна была, в этом Тонрад не сомневался. Но как узнать ее? Как заставить заговорить несчастную девушку, лишившуюся отца, а теперь еще и терявшую возлюбленного? Тонрад поискал глазами Герту. Вся в черном, она сидела на первой скамье, отрешенная, ни на кого не глядя. Голос Притла гремел над залом:
— Вы только представьте себе картину гибели порядочных людей. Осень. Поле. Честные труженики убирают урожай. Радуются солнцу. Плодам своего труда. И не подозревают, что к ним подкрадывается смерть. Каждый обыватель должен видеть перед собой грозную машину правосудия, которая любого, бросившего вызов, сотрет в порошок. Она грозна, и никто и ничто не спасет преступника. Только так мы обуздаем страсти. Только так сможем держать в страхе перед законом всех и каждого!..
На что еще надеялся Тонрад? Не пора ли ему свернуть свой флаг и молча ждать, что скажут присяжные? И почему так спокоен горец? — глядя на него, спрашивал себя Тонрад и сам же отвечал: «Потому что он считает себя правым. Наша истина для него — не истина. У него есть своя. Наша не желает понять его истины, и она несет смерть этому открытому как… совесть горцу. Все его мысли просты и понятны. Столкнувшись с обидчиками, он сразился с ними грудь в грудь. И победил. Победил, чтоб умереть. Он пролил кровь и отправился в полицейский участок, сказав там: судите — я убийца. Это как легенда о далеком прошлом человечества. Но мир уже не тот. Появились другие законы. И они отнимут у горца его жизнь. Если я не узнаю, отчего они поссорились. Если эта девушка не заговорит. Если мы оба не поспешим…»
В перерыве Тонрад попытался вызвать на откровенность Герту. Подсев к ней, он стал ей внушать:
— Есть святые обязанности, мисс Уицикер. У каждого человека. — Конечно, его немецкий мог быть и получше и произношение правильнее, но он позволяет дать ей понять, что наступил решающий момент: — У вас большое горе, мисс Уицикер. Но вы единственный свидетель того, что произошло на ферме. И вы не имеете права молчать. Вы обязаны заговорить. Если не вы, то кто же раскроет тайну печального происшествия? Бог? Но он далеко. И я подозреваю, что он немой. Только громы и молнии пускает! И я не научился еще читать мысли бога на расстоянии. Мисс Унцикер, что сделать, чтоб вы заговорили? У вас есть причина молчать? Вы меня слушаете? — она даже не взглянула на него, как будто его и не было и это вывело Тонрада из себя: — Да вам все равно, одной смертью больше будет или меньше! Вы жестоки! Знайте же, молчание несет смерть вашему любимому! Говорите же!
— К вам прислушиваются, — шепнула предупреждающе мисс Мэнфи и взяла под руку Тонрада. Она повела его, взбешенного и ходом процесса, и молчанием единственной свидетельницы, к бару, заказала коньяк. — Эрнст, и мне жаль этого затравленного тигренка, но надо держать себя в руках…
— Он не похож па затравленного! — вскипел Тонрад. — Его все травят, а он спокоен, потому что он чище и благороднее многих из тех, кто сидит в зале и за столом правосудия!
— Он убийца, — тихо напомнила ему Мэнфи.
— А в зале разве мало убийц? — закричал Тонрад. — Только и разница — сами они на курок не нажимают. Но стреляют без промаха. Посмотрите на типа за тем столом…
— Тише! — ахнула она. — Это мистер Вотрок, банкир!
— Вот-вот, банкир. Услышит — и съест живьем. Ему не впервой. Он не стреляет, нет. Для этого он чересчур деликатен. Он душит людей медленно. Мощью своего денежного мешка. Он свои жертвы доводит до самоубийства. И каждая пуля, пущенная в лоб, делает его богаче на тысячи долларов. А вон другой убийца…
У нее, мисс Мэнфи, нет миллионов, ей следует дорожить своей репутацией, и она поспешно поднялась. Он посмотрел на нее осоловелыми от неудачи и коньяка глазами и махнул рукой:
— Ладно. Я меняю тему.
Бармен вновь принес коньяк. Тонрад вызывающе спросил его:
— Плохо выгляжу? Жалок?
— Большой мистер рассвирепел — теперь Великому убийце пора писать завещание. Если он умеет писать, — усмехнулся бармен, уходя.
Тонрад повел рукой вокруг.
— Крошка, кто из них, этих столпов общества, задает себе вопрос — для чего ты живешь, дружище?
— Ты, Эрнст, задал уже. И как с ответом?
— Вот-вот получу. Й поможет мне, догадываешься, кто? Он! Этот дикарь! И зачем он отправился в эту страну, жестокую и лживую?! — он потянулся к рюмке, вторую подвинул ей.
— К нам направляется мистер Притл, — шепнула она, отодвинув коньяк. — Закажи мне сок. Скорее!
— Бармен! — громовым голосом окликнул Тонрад. — Два двойных коньяка: мне и мистеру Цритлу и сок — мисс Мэнфи, — и добавил очень серьезно: — Она больше ничего не употребляет.
Приблизившись к ним, Притл ехидно заметил:
— Однако же, у вас и на затылке есть глаза, мистер Тонрад.
— Я как школьник — за милю чувствую строгого учителя.
— С помощью очаровательных глазок пленительной мисс…
— Говорите комплименты? Значит, вы в хорошем настроении.
— Не скрою: так и есть! Благодарю за коньяк. За наши успехи!
— Учитель, — остановил его Тонрад. — Успех обвинителя — это неудача защитника, а мой успех — это ваша неудача. За чей же успех выпьем: за ваш или мой?
— Всякое раскрытие преступления — успех. И не важно, кто пожал плоды этого успеха: обвинение или защита.
— Но ваш успех, мистер Притл, ведет к убийству. И я не стану пить за него! Простите, — Тонрад быстро отошел от стола.
Притл смотрел ему вслед, пока он не скрылся за колоннами. Мисс Мэнфи извиняюще сказала:
— Он очень переживает свою неудачу.
— Не только он, — серьезно промолвил Притл. — И вам после процесса придется просить отпуск…
В фойе появился бодрый, расточающий всем улыбки генерал. И сразу внимание всех сосредоточилось на нем. Его здесь все знали. Ему заискивающе улыбались, с ним спешили здороваться, а он в ответ кивал головой всем подряд, ибо давно уже привык не всматриваться в лица, зная, что люди жадно заглатывают его образ на многие годы, чтобы знакомым и родственникам, а доведется — и внукам своим рассказывать о том, что они видели живого генерала Обаза, этот символ бесстрашия. Его приветствовали, ему кланялись, его провожали взглядами, а он шел, точно зная куда. Жестом дав понять свите, чтоб ему не мешали, он направился к столу, за которым сидели Притл и Мэнфи. Притл вскочил, приветливо заулыбался:
