И, стиснув автомат, он быстро пошел по ходу сообщения, весь возбужденный, гневно неся свое большое тело, с той готовностью и яростной верой, которые возникают только в моменты непреклонной, слепой решимости.
Все смотрели на него молча.
Он показался на трамвайной насыпи и там ускорил крупные шаги, потом побежал к темнеющим окопам, где под огнем лежали люди.
Иверзев бежал как сквозь багровую пелену, с обостренным ощущением, что земля катится, ныряет, падает под его ногами, мелькает и мчится вместе со свистом пуль, летевших ему в грудь. Лицо и шею его осыпало дождем, и он ощущал, что мгновенно взмок не от дождя, а от жаркого пота, облившего его, как парным воздухом.
«Только успех, только успех!.. – огненными толчками плескалось в его сознании. – Неуспех – и дивизии не простят ничего!.. Только успех! Только успех!..»
И хотя Иверзев понимал, что рядом свистит смерть – так близко слышал ее тонкий железный голос, – он горячо убеждал себя, что его не сразит пуля, и в голове ударами билась мысль о том, что он не должен умереть, не имеет права умереть в этом бою.
Когда же он подбежал к траншеям первого батальона и пулеметные очереди непрерывными ударами застегали по земле, под ногами его и над головой, лицо Иверзева, потное и гневное, было страшно, он словно увидел его со стороны.
– Батальо-он!.. Впере-ед!..
Он перешагнул через тела убитых, ткнувшихся ничком в землю; бросились в глаза новые обмотки на их ногах и зеленые вещмешки на спинах, мелькнуло меловое лицо незнакомого капитана, зажавшего пистолет в руке, выскочившего из траншеи с группой солдат, и тотчас появилась сбоку от капитана узкоплечая фигура в темной шинели, и зовущий крик прорезал треск пулеметов:
– Коммунисты, за мной!..
Тогда Иверзев понял, что рядом Алексеев, и, высоко вскидывая автомат над головой, наклонился вперед, подавая команду и не узнавая накаленный свой голос:
– Впере-ед!
И оттого, что в трех шагах от него во весь рост двигался Алексеев, оттого, что люди бежали за Алексеевым и за ним, Иверзевым, бежали, не пригибаясь к земле, раскрыв перекошенные криком рты, выставив перед собой автоматы в ту сторону, где возле перевернутого трамвая взлетали столбы артиллерийских разрывов, вдруг порывистые слезы какого-то радостного отчаяния заклокотали у Иверзева в горле.
– Батальо-он, впере-ед!.. За мноо-ой!..
«Вот оно как, вот оно как… – мелькнуло в разгоряченном мозгу Иверзева, ясно видевшего, что сам он бежит прямо на пулемет, в упор плещущий ему в грудь. – Вот оно как, вот оно как…»
На КП видели, как метрах в пятидесяти от дзотов Иверзев упал. Человек в темной шинели подбежал к нему, потом стал на одно колено. Гуляев, до этого со злобой наблюдавший за неприцельным огнем полковой батареи, уже перестал следить за точностью огня. Вся артиллерия, что стояла на участке наступления полка, теперь била прямой наводкой по двум дзотам, задерживавшим продвижение батальона. Дым заволок половину поля, и в прорехах мельтешили силуэты солдат, краснело пламя – горел перевернутый трамвайный вагон.
Полковник Гуляев, сжав в запотевших пальцах бинокль, слышал, как двигались, шептались телефонисты и офицеры за спиной, произнося фамилию Иверзева, но и без того ему было ясно, что Иверзев убит или тяжело ранен.
«Да, я его не любил, – подумал он сейчас. – Иверзев был слишком непрост, но я хорошо понимаю, почему он сам повел в атаку батальон. Очень хорошо понимаю…»
Когда дым развеяло, Гуляев не увидел на поле ничего, кроме воронок, тускло пылающего трамвайного вагона за насыпью, тел убитых и санитарной повозки, мчавшейся по полю.
Батальоны заняли пригородный поселок. В глубине его отдаленно урчали танки. Слева тяжелые «студебеккеры» тянули по дороге орудия. К самому КП подкатили открытые, без брезента «катюши» и с оглушающим скрипом, окутываясь желтыми тучами дыма, выметнули молнии в дождливое небо над лесом.
– Сниматься! – приказал Гуляев и крикнул сердито: – Связь с первым батальоном! Пусть доложат потери! Немедленно!..
Ему доложили потери второго и третьего батальонов. Он выслушал донесения недоверчиво и молча, шагнул к телефонисту, вызывавшему капитана Стрельцова, присел на корточки, поторопил полуласково:
– Ну, что же ты, голубчик чертов, связист называется! Запроси потери, потери в первом батальоне… И пусть сообщат об Алексееве и Иверзеве.
Ему доложили потери и сообщили, что Иверзев ранен пулеметной очередью в руку.
– «Виллис» сюда! – скомандовал Гуляев.
Здесь же, на опушке соснового леса, вне зоны огня, Иверзев приказал выстроить первый батальон. Офицеры отдали команды. Люди с осунувшимися лицами, темными от потеков горячего пота, с расстегнутыми воротниками грязных, мокрых шинелей устало строились под соснами, пинками отшвыривая немецкие противогазы, железные коробочки сухого спирта, разбросанные на желтой хвое.
А Иверзев, без фуражки, в распахнутом плаще, замазанном глиной, стремительно шел вдоль строя, прижимая к груди раненую руку в бинтах, побуревших от крови.
Порой он останавливался, вглядываясь в потные, черные лица солдат, тогда, очевидно, память его выбирала то лицо, которое запомнилось во время атаки.
Он делал шаг к солдату и молча целовал его, обняв одной рукой.
Так прошел он вдоль всего строя батальона. И когда приблизился к Алексееву, лицо его странно дрожало.
– Составить списки солдат, – сказал он Алексееву сдавленным голосом. – Весь батальон наградить. Всех! До одного солдата! Распорядитесь, Евгений Самойлович!
Алексеев передал распоряжение командиру батальона и парторгам рот, затем подошел к Иверзеву, с усталым наслаждением дымя цигаркой непомерной величины, сказал:
– Вам нужно в медсанбат, Владимир Николаевич.
Иверзев сидел на пеньке, пристально глядел на растянувшийся поредевший батальон, который скорым шагом двигался по дороге дачного полуразбитого нашей артиллерией поселка.
– К черту! – крикнул Иверзев и поднялся. – Сдавать дивизию? Госпитальная койка – не-ет! – и подозрительно покосился на Алексеева.
Крупными шагами он стал ходить между воронками под соснами, небрежно придерживая на перевязи левую руку в набухающей кровью повязке, и по тому, как углубились синие глаза его, Алексеев догадался, что он преодолевает боль, которую раньше по-настоящему не испытывал сгоряча.
– Ну, говорите, говорите!.. – раздраженно сказал Иверзев. – Что вы обо всем думаете, что?.. Говорите!..
Над вершинами сосен, едва не задевая их поджатыми шасси, проносились партии ИЛов; грозный и тяжелый рокот танков долетел от западной окраины поселка.
– Я бы лично мог вас простить, матери убитых – не знаю, – сказал Алексеев как можно спокойней. – Я ненавижу кровь, товарищ полковник, хотя это и война.
– Мы взяли Днепров, – хрипло выговорил Иверзев. – Мы взяли Днепров!.. – и замолчал, снова сел на пенек, неподвижно глядя себе под ноги.
Минут через пять почти одновременно подъехали на «виллисах» полковник Гуляев со штабом и подполковник Савельев в сопровождении адъютанта Иверзева. Адъютант с термосом и вещмешком, набитым продуктами, выскочил из машины, бросился к Иверзеву.
– Что с вами, товарищ полковник?
– Там, на поле, возле дзотов, найдешь мою фуражку, потом догонишь, – отъединяя слова, проговорил Иверзев и махнул здоровой рукой Гуляеву, который грузко и обеспокоенно подходил к нему. – По машинам. Вперед!
Уже полулежа в «виллисе» справа от шофера, Иверзев попросил у Савельева карту. Савельев, не выпуская из зубов незажженную трубку, сидел с болезненно ввалившимися щеками, безмолвно подал на планшетке карту. Полковник Иверзев, разложив ее на коленях, долго смотрел на извилистые нити дорог, ведущих к Днепрову, потом, не оборачиваясь, сказал через силу громко:
– Составьте к наградам списки офицеров первого батальона. Сейчас же! Потрудитесь, Евгений Самойлович, – добавил он мягче. – Кажется, отныне наша дивизия будет «Днепровской».
Составляя список на листе блокнота, Алексеев слышал возле сосредоточенное сипение трубки Савельева, изредка начальник штаба ровным голосом подсказывал имена офицеров. «А он-то, он как? Что думает?» – спросил себя Алексеев и посмотрел на начальника штаба. Савельев кончиками подрагивающих худых пальцев ощупывал трубку, вопросительно глядя на светлые волосы задумчиво сидящего впереди Иверзева. И Алексеев подумал, что Савельеву, обремененному штабными заботами и больным сердцем, хотелось сейчас только одного – короткого отдыха.
– Сердце? – с тихой строгостью спросил Алексеев. – Да, Семен Игнатьевич?
– Нет, нет, пустяки, – почему-то шепотом ответил Савельев. – Так, думаю. Мне кажется, вы забыли несколько фамилий.
– Кого?
– Бульбанюка, Орлова и Максимова, – также шепотом ответил Савельев.
– Я хотел составить на них отдельный список. Посмертный, – тихо проговорил Алексеев и положил ладонь на худое колено начальника штаба. – Да, вы правы. Спасибо.
