— Немедленно соедините с Госпинасом. Госпинас?! Какого вы черта там спите?! Рабочие бастуют, понимаете, бас-туют! А вы благодушно взираете на это безобразие! Найдите немедленно старика и доставьте его ко мне. Что? Он был уже у вас? Алло, не слышно. Ага, понимаю, значит, список зачинщиков он принес? Хорошо, — переходя на более спокойный тон, заговорил Строчинский. — Выдайте ему дополнительно вознаграждение в размере месячного жалованья. Оформим позднее. Что? Для ареста активистов маловато людей? Хорошо. Позвоню Агапову, и он пришлет. — Полковник повесил трубку и отошел к окну. Побарабанил пальцами по стеклу. «М-да, первая крупная трещина в тылу. Если не заделать вовремя, последствия могут быть плохие», — подумал он. Строчинский повернулся к дверям. — Глаша! Достань из буфета бутылку. Ну, знаешь, ту, что с золотым ярлыком, из закуски что-нибудь.
Глаша поставила все, что просил хозяин, и вышла.
«Пожалуй, съезжу к Госпинасу, посмотрю, что за список принес старик, — наливая рюмку, продолжал размышлять он. — Как бы от избытка усердия не вспугнули главных организаторов забастовки. Старик советует пока их не трогать. Ждут большую «птицу» из Омска. Вот тогда мы их, голубчиков, и прихлопнем». — Выпив наскоро вторую рюмку, полковник поднялся из-за стола. — Глаша! Скажи жене, что я уезжаю по делам, вернусь не скоро. Пускай гости обедают без меня.
— Ладно.
Когда за Строчинский захлопнулась дверь, Глаша заметалась по комнате. Она слышала телефонный разговор хозяина с Госпинасом — начальником контрразведки железнодорожного узла, видела его не раз, знала, что сегодня бастуют рабочие, отчетливо представляла, какая грозит им опасность со стороны этого проклятого старика. Что делать? Оставить квартиру без присмотра, бежать к Шмакову, — уволят. А она должна работать у Строчинского. Глаша уже понимала, что нужна Шмакову, нужна людям, которых называют большевиками. Она должна им помочь даже потому, что Вася тоже большевик. Как же быть?
Размышления прервал звонок у парадного входа. Вошла хозяйка в обществе офицера.
— Виктор Николаевич дома? — спросила она Глашу.
— Уехал по делам. Велел обедать без него.
— И кстати. — Строчинская лукаво переглянулась со своим гостем. — Вот что, Глаша, ты собери на стол и можешь быть свободна до вечера.
Стараясь скрыть радостное волнение, Глаша торопливо принялась за посуду.
Через некоторое время, протискиваясь через группы людей, читавших у газетных витрин приказ, начальника гарнизона, она уловила несколько фраз:
— ...те, кто не выйдет на работу, будут преданы военно-полевому суду...
Глаша прибавила шагу.
Шмакова она застала празднично одетым, вся семья сидела за столом. Глаша рассказала Ивану Васильевичу о разговоре хозяина с Госпинасом.
— Хорошо. Надо будет предупредить кое-кого о возможном аресте. Тут дело, конечно, не только в одном старике. — Иван Васильевич вышел из-за стола и, одеваясь, спросил Глашу: — Леонтий ничего не пишет? — напомнил он про лесника.
— Нет. Когда уезжала с кордона, договорилась, что писать друг другу не будем. Упаси бог, перехватит письма Лукьян.
— А ты все еще побаиваешься? Здесь не Косотурье. Живо управу на него найдем.
— Не шибко найдешь. Лукьян за эту власть крепко держится, а власть — за него, — отозвалась Глаша.
— Оказывается, ты хорошо начинаешь разбираться в политике, — улыбнулся Шмаков, разыскивая, кепку.
— Ага. Я, Иван Васильевич, мало видела в жизни хорошего. Вот и вся тут политика. И по книжкам учусь, которые Поля дает, — взглянула она ласково в сторону дочери сапожника.
— Давай, давай. Учиться никогда не поздно. — Иван Васильевич взялся за дверную скобу и посмотрел на жену, сидевшую за самоваром.
— Там ты все прибрала? — спросил он многозначительно, показав глазами на верстак, под которым был ход в подполье, где стоял печатный станок с кассой для букв.
— Спрятала, — спокойно ответила женщина.
На следующий день, восьмого ноября, белогвардейской контрразведкой было арестовано тридцать девять забастовщиков. Все они были посажены в арестантский вагон и отправлены в уфимскую тюрьму для расправы.
В день отправки на станции Челябинск собралась толпа провожающих. Пришла и Глаша со Шмаковым. Раздавались выкрики:
— Товарищи, не унывайте, победа над врагом близка!
— Мы здесь будем продолжать борьбу за советскую власть.
Толпа прибывала. Она заполнила перрон и ближайшие к нему пути, где стоял вагон с арестованными. Какой-то человек, взобравшись на ступеньки ближнего вагона, говорил с большим подъемом:
— Товарищи! Вчера мы праздновали первую годовщину Октябрьской революции! Сегодня мы провожаем в тернистый путь тех, кто вместе с нами ковал победу над классовым врагом. Пускай беснуются тираны! Скоро настанет час их гибели. Товарищи! Мы приложим все усилия, чтобы переломить хребет белогвардейщине и водрузить знамя свободы над родным городом.
Напуганный начальник гарнизона выслал на помощь конвойной команде сотню «самостийников» из куреня имени Шевченко. Прибыв на место, пан сотник Лушня беспокойно заерзал в седле. Вид толпы был внушителен и ничего доброго не предвещал. Пану Лушне стало как-то не по себе. Перевел взгляд на бунчужного Кургузова, который растерянно вертелся возле него. Жалкий вид помощника вызвал у пана сотника презрение, и он выругался.
Лушня по опыту семнадцатого года знал, чем может кончиться стычка с воинственно настроенными участниками стихийного митинга, и огня не стал открывать.
Из окон арестантского вагона полились звуки «Варшавянки»:
Вихри враждебные веют над нами,
Темные силы нас злобно гнетут,
В бой роковой мы вступили с врагами,
Нас еще судьбы безвестные ждут.
— Да здравствует и живет во веки Великая Октябрьская революция! — выкрикнула страстно какая-то женщина и, поднявшись на дрезину, взмахнула рукой: — Да здравствует товарищ Ленин!
В толпе раздалось дружное:
На бой кровавый, святой и правый,
Марш, марш вперед, рабочий народ!
Стоявшая недалеко от перрона Глаша, вздрогнув, с силой сжала руку Шмакова:
— Смотри, вот там «старик».
— Где? — живо спросил ее спутник.
— Там, возле будки стрелочника.
Высокий, тощий старик в зимней ушанке молчаливо наблюдал за движением толпы.
Шмаков сделал попытку подойти к нему поближе, но в это время раздался гудок паровоза, толпа хлынула, к арестантскому вагону, увлекая за собой старика, который как бы растворился в ней.
На вокзальной площади раздалась команда пана сотника:
— Кру-гом!
Вскинув винтовки на плечо, «самостийники» направились к своим казармам.
Толпа молчаливо растекалась по улицам и переулкам города. Вернутся ли те, кого увезли неизвестно куда?
Пан Лушня запил. Закрылся в комнате, вынул из заветного шкафчика бутылку вина и, опорожнив, запел басовито:
Та орав мужик край дороги.
Гей, цоб! Цебе, рябий, тпру!
Край дороги.
Та воли його круторогі,
А погоничи черноброві.
Поведав, как у мужика проходившие мимо девушки спрятали торбу с пирогами, пан Лушня схватился за бока и долго колыхался от утробного смеха. Затем настроение быстро изменилось. Пошатываясь, он подошел к двери, открыл ее энергичным пинком и гаркнул дневального:
— Бунчужного ко мне!
Придерживая на ходу шашку, полусогнувшись, вбежал Кургузов и, лихо козырнув, замер в положении «смирно»:
— Честь имею явиться.
— Садись, — мрачно сказал Лушня, продолжая расхаживать по комнате.
Бунчужный с собачьей преданностью следил за каждым движением пана сотника. Тот молча вынул вторую бутылку, подвинул Кургузову стакан:
— Пей.
— Премного благодарен, пан сотник. — Кургузов с опаской выпил.
— Налить еще?
— Не смею отказаться.
Лушня усмехнулся:
— Попробуй откажись. Я тебя так взгрею, что всем чертям будет тошно.
— Так точно, — с готовностью ответил Кургузов и подвинул к себе стакан.
— Ты скажи, кто я? — тяжелый взгляд Лушни остановился на бунчужном.
— Вы есть храбрый командир, пан сотник куреня имени Шевченко.
— Ладно, — мотнул головой Лушня. — Скажи, за что ты борешься?
— За самостийну Украину, трудовые рады, универсалы о земле и воле, — отрапортовал Кургузов.
— Нет, мы с тобой оба ландскнехты.
Услышав незнакомые слова, Кургузов захлопал главами и, не зная, что отвечать, выпалил:
— Так точно! — Поразмыслив немного, гаркнул: — Никак нет! — и с надеждой посмотрел на Лушню: угодил или не угодил ответом?
— Ну и хитрый же ты, Кургузов, хитрее теленка. — И, помолчав, спросил: — А Святенко кто?
