— Оставим Галочке, она любит это.
Или, прибирая днем в сундуках, сообщала мужу:
— Перегладила нынче сорочки Гришеньке…
Афанасий Петрович отмалчивался, но за последнее время как-то распрямился, голову понес выше, часто шутил с Павлушкой, неустанно возился по хозяйству, отремонтировал дом, подправил крыльцо, покрасил кровать дочери и, любуясь делом рук своих, говорил вертевшемуся рядом сынишке:
— Смотри-ка ты, уже инженер!
Первой приехала Галя, а через два дня, в воскресенье, — Григорий.
Когда встречали их, стояли рядышком, праздничные, со строгими, просветленными лицами.
Дети!
С Галиной было немного труднее, чем с сыном. Афанасий Петрович спросил ее в первый же день:
— Ну как, дочка, с жизнью будем?
На это она коротко объявила, что имеет направление в трест, но едва ли останется в самом управлении, вероятнее всего пойдет на шахту, поближе к делу. А вообще же будет работать и продолжать учиться.
Афанасий Петрович удивленно приподнял брови, но ничего не сказал. Глядя на эту красивую, немного бледную девушку, слушая ее спокойный, глубокий голос, он чувствовал, как теплеет у него на сердце, забывал о своей трудной молодости, ясно видел, что не плохую жизнь прожил, вырастив такую дочь. Хотелось прикоснуться ладонью к ее светлым пушистым волесам, заглянуть поближе в ее зеленоватые большие глаза и спросить: «О чем ты думаешь, доченька?..» Но Галя в это время сидела у окна, слегка наклонив голову, губы ее трогала легкая улыбка. Афанасий Петрович погасил в себе порывистую ласку, подумав с досадой: «Стареешь, шахтер».
С Григорием же вышло вначале по-другому и легче.
Характером, привычкой крепко стоять на обеих ногах сын был ярким повторением отца. Так же круто обрывал речь, такие же у него были густые, соломенного цвета брови, и если что-нибудь было ему не по душе, глаза у него так же, как у Афанасия Петровича, моментально темнели.
Но дышалось рядом с ним свободно. Он сноровисто брался за любое дело, несмотря на крупную ширококостную фигуру был подвижен, до слез смешил Павлушку какими-то бесхитростными шутками, с отцом и матерью обходился подчеркнуто мягко, осторожно и в то же время, казалось, готов был заслонить их от любой невзгоды.
— Отдохнул бы месяц-два, — добродушно предложил Афанасий Петрович. — Чего торопиться?
Екатерина Тихоновна поминутно подходила к сыну, гладила его плечо, заглядывала в глаза, брала за руки, с боязливой жалостью прикасалась к свежему шраму на подбородке. Она тоже посоветовала:
— Отдохни, Гришенька, пусть отойдет сердце. Григорий покачал головой.
— Сердце у меня не отойдет.
И хотя об отдыхе он ничего не сказал, отец с матерью поняли: отдыхать сын не будет.
По отношению к сестре Григорий был предупредителен, разглядывал ее как будто со стороны. Зашел к ней в маленькую угловую комнатку, на расспросы о войне ответил коротко:
— Что ж, воевали… — и попросил что-нибудь почитать.
Галя предложила «Войну и мир». Он вопросительно поглядел на сестру, но книгу взял и, вернув через неделю, сказал неопределенно:
— Какая, оказывается, тогда война была, И люди тоже. — Тут же поинтересовался: — Ты не знаешь» почему этого Наполеона не повесили?
Галя стала объяснять, что победой после освободительной войны 1812 года, в тех исторических условиях, воспользовались только правящие классы, что русский император Александр не уничтожил бывшего императора Наполеона, так как опасался подать этим плохой пример для своего народа. Но все равно, после разгрома в России Наполеон не мог больше подняться.
Григорий усмехнулся.
— Походы в Россию всегда кончались крахом для иноземцев.
…Снимая цветной фартучек, из столовой выглянула Галя и укоризненно покачала головой:
— Папка, хватит тебе допрашивать Павла. Уже восемь, а ты еще не переоделся.
Нужно было, конечно, торопиться, а то не ровен час нагрянет какой-нибудь из особо аккуратных гостей. Но только успели пошутить, как в сенях скрипнули половицы и Хмельченко закричал из-за дверей:
— Я не опоздал? Самое главное, чтобы водку не выпили да хозяйку первому облобызать!
— Милости просим, проходи! — пригласил хозяин. — А очередь я тебе все равно не уступлю.
Оттирая озябшее ухо, Хмельченко грузно прошел по кухне и кивнул Павлушке:
— Здорово, Вощин! Скоро, что ли, на шахту к нам? Заждались!
— Была нужда! — ответил младший Вощин, пренебрежительно выпятив нижнюю губу.
— Ты что ж, сразу в министры? — изумился шахтер.
Афанасий Петрович засмеялся.
— Хватай выше!
— Да выше-то, по-моему, и некуда?
— В артисты он наладился у меня…
— А, ерунда! — прервал Павлушка отца. — У меня уже другая мысль. Я лучше летчиком…
Вощин и Хмельченко переглянулись и громко захохотали. Потом гость спохватился:
— Да, хотел вам рассказать: видел сегодня Хомякова, только что приехал из санатория. Бежит навстречу, а глаза малохольные, в руках какое-то сооружение, бежит и кричит нацраво-налево: «Революция!» Что бы такое со стариком?
Вощин подумал.
— Ушибла его эта недостача в штабелях. Я тоже замечал — не в себе он.
Прошмыгнув незаметно в столовую, Павлушка включил приемник на полную мощность, и сейчас же, словно возвещая начало праздника, комнаты потряс мощный бас Шаляпина: «Эй, у-ухнем!»
Хмельченко взялся за голову, подмигнул Афанасию Петровичу и пошел здороваться с хозяйкой.
Вскоре явились муж и жена Мухины — люди молодые, скромные, принесли какой-то подарок, завернутый в газету, и, стесняясь, сунули его за кадку с фикусом. Наконец Григорий почти за руку привел Николая с Аннушкой.
Дубинцевы долго прихорашивались у небольшого настенного зеркала. Аннушка поправляла мужу галстук, приказала причесаться, но тут же взялась за это сама, вздохнув с деланной скорбью.
— Вечно за тобой смотреть нужно, как за маленьким.
Николай молчал, умоляюще гримасничал, потел от смущения, показывая глазами на Павлушку, который определенно осуждающе смотрел на них из-за кухонного стола.
— Скоро вы? — полюбопытствовал Григорий.
Счастливо улыбнувшись, Дубинцев пожаловался:
— Выручай, милый, замучила!
Аннушка легко впорхнула в столовую на своих высоких каблучках, но, увидев впервые Галю, почему-то построжела и чинно поздоровалась со всеми за руку. Впрочем, это не помешало ей через пять минут рассказывать доверительно, с многочисленными подробностями той же Гале, как она сегодня измоталась, устанавливая в двух забоях спаренные колонковые сверла, а потом собирая на вечер мужа: такой он у нее невозможный и…
— Очень хороший! — неожиданно закончила Аннушка.
Пришел баянист, приглашенный самой Екатериной Тихоновной, которая сказала: «Какой же это праздник, если без гармошки?» Очень причесанный и очень выглаженный, словно только что с парикмахерской витрины, этот парень по-хозяйски расположился в переднем углу, критически оглядел закуски на столе, бутылки на подоконнике, пренебрежительно кивнул на радиоприемник: «Прекратите чепуху» и развернул засиявший перламутром инструмент.
Гости зашевелились, заговорили бойчее. Афанасий Петрович обеспокоенно поглядел на часы и, перехватив вопросительный взгляд Григория, неприметно двинул плечом: «Не понимаю, где они?»
На вечер ждали Рогова и Бондарчука.
Сыграв «В лесу прифронтовом», баянист еще раз глянул на подоконник и мечтательно облизнулся. В это время из спальни вышла смущенно улыбавшаяся Екатерина Тихоновна. Ее встретили приветственными возгласами.
— Ночью на шахте достаточно и одного старшего командира, — наказывал постоянно Рогов своим помощникам. — Зачем всем сразу изматывать силы в неурочное время, если завтра эти силы можно израсходовать с большей пользой?
А сегодня он сам задержался. Проект, с которым Хомяков свалился к нему на голову, представился настолько ошеломляюще простым, настолько принципиально новым в горной технике, что хотелось немедленно же отодвинуть все дела и сесть за чертежи, выкладки, расчеты основных узлов механизма.
Уже и Хомяков давно ушел, сам словно пьяный, с побелевшими от счастья, по-детски растерянными глазами; давно тишина воцарилась за стенами кабинета и зимняя декабрьская ночь прильнула к окнам, а Рогов все еще то сидел, то ходил, расталкивая плечами сизые космы табачного дыма. «Ах, старик, старик! Умница старик!»
Рогов садится, разглядывает чертежи и вдруг ясно представляет себе первую лаву, оснащенную новым комбайном. Во всю пятидесятиметровую длину забоя тянется приземистая станина с узкой транспортерной лентой. Челнок — полутораметровый бар необычайной конструкции, похожий на вертикально поставленную пилу, — плотно прижат пневматиками к груди забоя, пирамидальные зубья из победита вонзились в пласт. Возле комбайна всего три-четыре человека — забойщики и они же механики. Кто-то из них поворачивает рукоятку пускателя. Басисто охают и сейчас же переходят на тонкий свист моторы, раздается скрежет, огромная зубастая челюсть бара ползет вдоль лавы, распиливая, сокрушая пласт на всю длину. Уголь падает на транспортерную ленту и нескончаемым черным ручьем течет в штрек, к вагончикам. А челнок ползет уже обратно, не убыстряя и не замедляя своего сокрушительного движения.
