В сутки с шахты уходит не четыре, а семь, восемь эшелонов угля! А сколько со всех шахт, со всего Кузбасса! Через два-три года сама земля родины потеплеет, люди станут красивее, добрее, неизмеримо сильнее!
Рогов нетерпеливо хватает телефонную трубку, но девушка на коммутаторе отвечает, что Бондарчука в кабинете нет.
— Филенкова!
Филенкова тоже нет. «Вот бы кого расшевелить на этом деле! Бывает теперь минутами, когда прорывается в нем что-то живое, глаза загораются, когда он начинает бегать, тормошить людей. Надо обязательно поговорить с ним о новой машине. Но где же он?»
Позвонил дежурному по шахте Севастьянову.
— А, Павел Гордеевич! — обрадовался тот. — Только что обзвонил участки. Смена на полном ходу — душа радуется. Если так дело пойдет — с планом выскочим дней на пять раньше. — Он спохватился: — Да, а вы что ж не пошли к Вощину? Я уже думал…
«Вощин! — Рогов бросил трубку, не дослушав. — Вот досада какая! Неудобно. И как я забыл? Обидится старик — раза три заходил, звал. Сколько сейчас? Десять. На два часа опоздал».
Уже у самого дома Вощиных он внезапно замедлил шаг. «Почему, собственно, такая спешка? — Потом усмехнулся: — Ладно. Просто передохнуть нужно. И… люди хорошие. Понятно?»
Его заметили, когда он уже разделся в кухне. Кто-то выглянул из столовой, раздалось удивленное восклицание, потом голоса и баян смолкли, стулья задвигались. Навстречу вышел сам Афанасий Петрович.
— Ну, спасибо, сынок, думал, забудешь, — растроганно пожимая руку, радостно приветствовал хозяин.
Выскочил Хмельченко.
— А, начальник! К массам поближе!
Григорий поздоровался сдержанно, негромко сообщив, что Виктор Петрович уже здесь.
Рогов и сам заметил, что на диванчике, в тени от фикуса, сидит Бондарчук и что-то возбужденно рассказывает девушке со светлой пепельной прической. Девушка тихо смеется, кивает Рогову и, подавая ему руку, говорит:
— Садитесь, Павел Гордеевич. Дайте возможность рассмотреть вас как следует.
— Это неинтересно, — ответил Рогов. — Человек я немного черствый.
Бондарчук засмеялся.
— Не верьте, Галя, завирается инженер. У него нежное сердце. Садись, Павел Гордеевич.
Всего на мгновение Рогов встретился взглядом с девушкой и удивился про себя — так хорошо было смотреть на ее лицо.
Парторг деловито осведомился:
— С шахты? Ну что там?
Рогов вспомнил Хомякова и, не замечая, что притихшая компания за столом слушает его, что баянист, выпятив нижнюю губу, нетерпеливо пощелкивает клавишами, стал отрывисто рассказывать об изобретении маркшейдера.
— Да что ты говоришь?! — щеки у Бондарчука зарозовели. — Но это же и есть недостающее звено для механизированного цикла!
А Рогов продолжал горячо:
— Оказывается, старик уже год работает над этим. — Выхватив блокнот, он стал что-то вычерчивать. — Смотри, единственный недостаток в его блестящем проекте — это крепление. Я сегодня уже не говорил Герасиму Петровичу, — сразу-то неудобно. Но если ко всему еще передвижное крепление — знаешь, какой комплекс получится? И ведь это уже не фантазия, даже не мечта, а практическое дело.
— Да, да! — Бондарчук быстро поднялся, хотел еще что-то сказать.
Но в этот момент Григорий мигнул отцу, и тот немедленно же разлучил собеседников, встав между ними.
— Хватит, хватит! — поднял он руки. — Столько новостей, что можно подумать — вы целый месяц не виделись. Давайте, товарищи с «Капитальной», начнем капитально. Праздник — так праздник! Просим!
И по дирижерскому мановению хозяина все двинулись к столу.
Шумно усаживались под замысловатые переборы баяниста. Галя против Рогова, смотрит то на него, то на Бондарчука, лицо ее светится ласково. И Аннушка, прижавшись плечом к Николаю, смотрит на Рогова. Заметив, что ее губы смешливо подрагивают, он погрозил пальцем:
— Аня, не смотрите так, ухаживать буду…
Николай сейчас же воинственно выпятил грудь. Все засмеялись и подняли рюмки. Хмельченко встал, и, оглядевшись, провозгласил:
— За мать, вырастившую таких хороших коммунистов! Жить тебе, Екатерина Тихоновна, счастливо и долго! Жить тебе, дорогой ты наш человек, да еще внучат и правнуков нянчить.
— Ну, уж и правнуков! — Екатерина Тихоновна прикрыла кондом платка счастливую улыбку.
— Минуточку! — поднялся Григорий. — Одну минуточку.
— Гриша! — Афанасий Петрович постучал вилкой о стакан.
— Нет, нет! — Григорий упрямо наклонил голову. — Мы с Галинкой не согласны на такой секрет. Товарищи… — он оглядел гостей, — товарищи, сегодня еще одна хорошая дата. Исполнилось двадцать пять лет, как мама и отец поженились. Я горд… — Григорий запнулся, потом закончил под аплодисменты: — Я горд, что довожусь им сыном!
Сидят в красном углу Афанасий Петрович и Екатерина Тихоновна, потупились: видно, вспоминают жизнь свою. Счастливо ли прожили, трудно ли было?.. Детей подняли на ноги и всякое видели.
Рассказал бы сейчас Афанасий Петрович этим сердечным людям про жизнь свою, и дети вот чтобы послушали… Нет, не про всю жизнь рассказать хочется, а вот про то, что сейчас вспомнилось, только про одну смену.
…Лес тогда задержали где-то, а забой крепить нужно, и срочно. Подосадовал, покряхтел и, наказав жене посматривать, не уходить никуда, тронулся сам разыскивать лесогонов. Возвращаясь через полчаса, издалека услышал, что в забое неладно. Ноги под секлись, ударило нехорошее в голову. Закричал:
— Катерина! Катерина!
А в ответ только шум.
Подбежал и видит: кровля тронулась, пудовые камни падают, а жена в самом забое, трехметровую стойку пытается упереть в «огниво». Еле выдернул ее за руку и вгорячах заругался:
— Что ж ты думаешь, бедовая?
— Бог с тобой, — вздохнула жена, — сам же наказывал не уходить. Хотела остановить беду, да стара, моченьки нет… — Екатерина Тихоновна утерла потное испуганное лицо и вдруг всхлипнула.
Ничего этого не рассказал сейчас Афанасий Петрович. Прикоснулся к натруженной руке жены и по шутил:
— Одна она у меня в семье беспартийная… Давайте за блок коммунистов и беспартийных!
— И за пионеров! — крикнул из кухни Павлушка.
Предложение это встретили хохотом. Рогов чокнулся с Галей.
— За пионеров!
Очень хорошо чувствовал себя в этот вечер Павел Гордеевич. Дышалось легко. Часто поглядывая на Бондарчука, с удовольствием видел и у того в глазах влажный праздничный блеск. Предложил тост за шахтеров, которые в этот час штурмуют забои, и, одновременно заметив, как парторг кивнул в ответ на молчаливый вопрос Гали, мельком подумал: «Может, они давно знают друг друга?»
Дубинцев заговорил что-то о Филенкове. Григорий отмахнулся:
— Он добрый, но сыроватый какой-то!
— Не сплетничать о начальстве! — шутливо прикрикнула Галя и, немного прикрыв глаза, тихо запела.
Все притихли. Пела Галина знакомую всем песню, а за песней вставали суровые скалы, шумела тайга, раскрывал свои просторы древний Байкал, и в синеватой тени утеса торопливо скользила утлая рыбачья лодчонка.
Бондарчук толкнул Рогова локтем:
— Как поет! Поможем?
Перепели много песен, а все не уставалось. Потом Афанасий Петрович «произнес речь» — немного нескладную, немного пьяную, смысл которой заключался в том, что хорошо жить на родной земле, если дело твое согревает людей, если вместе с тобой идут взрослые дети.
— Если вместе! — подчеркнул Афанасий Петрович, строго посмотрев на Григория.
Но тот сделал вид, что это его не касается.
Екатерина Тихоновна счастливо вздыхала и даже несколько раз тайком прослезилась.
— Хорошо жить, если недаром живешь!
Благодарили хозяев поздно. Рогов сошел с крыльца на белую тропинку и, ожидая Бондарчука, подставил разгоряченное лицо медленным снежным хлопьям. Постоял и почему-то решил немедленно послать телеграмму Вале. Терпение у нее удивительное — молчит и молчит.
Вместе с Бондарчуком вышел Григорий. Пожимая Рогову руку, спросил:
— Значит, будем начинать?
— Да, непременно! — подтвердил Павел Гордеевич. — С отцом говорил?
— Говорил… — Григорий смущенно кашлянул, — Он же, знаете, какой… Но я думаю, все утрясется.
Когда шли по улице и совсем недалеко засияли огни «Капитальной», Рогов развел руками:
— Что же делать?.. Может, на шахту зайдем? Модельку, чертежи хомяковские посмотришь?
— Это ты оставь! — засмеялся Бондарчук. — Начальник шахты, знаешь, как не любит ночных сидений… Давай, брат, с утра.
Начальник шахты вздохнул:
— Ну что ж сделаешь… придется с утра.
Начав работать после своего приезда с отцом, Григорий первые смены держался в забое неуверенно и, словно новичок, даже голову пригибал там, где можно ходить в полный рост. Стараясь, очевидно, скрыть собственную неловкость, все порывался вперед. Замечая это, Афанасий Петрович только покашливал.
