— Э-эй!
Кирик поднял голову, но не бросил работу, закричал в ответ:
— Э-эй!
Крик повторялся, всё приближаясь. Показался человек в лёгкой оморочке: это был охотник Михаила, тот самый, который так боялся прививки оспы.
— Говори! — быстро сказал он Кирику, выскочив на берег, но не присел, не набил трубочку, а схватил бревно и потащил его в воду.
— Ты, говори, — так же откликнулся Кирик, не бросая работы.
И Михаила, увязывая гибкими прутьями брёвна, рассказал о том, сколько выгорело оленьих кормов там, где сходятся верховья Омолоя, Сантара и этой реки Большого Сактылаха, о том, что пожар, возникший от костров русского конного транспорта, сначала шёл двумя очагами на расстоянии трёх дней пути, а потом ветер подхватил его и слил в одно — по направлению к закату. Лучшие оленьи ездоки, посланные поселковым советом по следам доктора, наверно, остались по ту сторону пала или отсиживаются на озёрах.
Плот рос быстро, но огонь наступал ещё быстрее. Странно заколыхались вдруг ближние кусты. Из густого сплетения гибких ветвей показалась лобастая голова медведя. Он жалобно урчал, крохотные глазки его пугливо посверкивали. Всё было страшно, но люди всё-таки были лучше огня. Зверь поколебался ещё и вышел из кустов. Олени не обратили на него внимания, а продолжали стоять, понуро опустив головы, с налитыми кровью глазами. Скоро этот клочок острова превратился в открытый зверинец. Смерть, лучший укротитель, неслась сюда, высоко развевая красной гривой, и заяц, готовый лопнуть от страха перед ней, сидел сгорбленный на хвосте притихшей лисы.
Но они забеспокоились и заметались, когда нагруженный плот медленно отошёл от берега. Отталкиваясь длинным шестом, Валентина видела тысячи глаз, понятливо устремлённых на плывущие брёвна. Стоило людям замешкаться, и у них не хватило бы места для пассажиров.
— Сгорят они все, — сказала Валентина, подавленная этими, нечеловечески осмысленными взглядами.
— Не все сгорят... которые потонут, — сказал Кирик, уже успокоенный. — Сохатый-то — не дурак: выплывет на мелкое. В воде стоять будет. Медведь тоже.
Плот быстро плыл по реке, затянутой дымом. С берегов дышало нестерпимым жаром. Жар гнул и коробил ветви деревьев, траву, сухие сучья, они очернели, свёртывались, дымились и вдруг светло вспыхивали. И всё вокруг гудело, трещало, качалось пьяно, грозно, вмазывая в небо грязные хлопья сажи, облака дыма и разорванные полосы огня. Огонь шёл, всё сокрушая в диком порыве, швырял по ветру горящие лапы, осыпал реку метелью вьющихся и гаснущих искр.
Кирик черпал котлом воду, поливая ею вьюки, себя, оленей. Все были мокрые, жалкие, а к ночи ещё хлынул вдруг проливной дождь.
Дождь чертил, рассекал воду, и вся она хлюпала, булькала, покрытая звонкими пузырями и светлыми, опрокинутыми на шляпки дождевыми гвоздиками. Сумерки разливались над крутыми, тёмнолесистыми берегами, меж которых плыл плот. Олени тесной, серой, почти неподвижной грудой лежали посреди плота. Трое тонких намокших людей караулили с шестами каждый крутой поворот, каждый выступ, в который могли уткнуться нёсшие их брёвна. Так плыли они уже второй день, садились на мели, бродили в ледяной воде, сталкиваясь с камней.
Чем больше трудностей они переносили, тем крепче и спокойнее, чувствовала себя Валентина. Казалось, на свете перестали существовать кашли и насморки, хотя ноги всё время были мокрые и струйки дождевой воды то и дело проползали под прилипающее к спине сырое бельё. Теперь Валентина гордилась собой и, преодолевая усталость работала на равне с охотниками. Она даже усвоила себе их походку, лёгкую, почти неслышную, их манеру всматриваться и вслушиваться.
— Хорошо едем? — спрашивал Кирик, совсем привыкший к ней.
— Хорошо, да не больно, — отвечала она его же фразой.
Валентина стояла с шестом в руках, с нетерпением ожидала удобного места для высадки. Погреться бы у костра горячим чаем, съесть кусок поджаренного на вертеле мяса. Валентина с усмешкой подумала, как огорчился бы Ветлугин, увидев её в такой обстановке. Сейчас она была бы рада встретить его. Об Андрее ей даже не думалось: он стеснил бы её: такой жалкой казалась она самой себе в своём грязном, разорванном костюме, с распухшими, обветренными руками.
За поворотом на берегу горел огромный костёр, болталась на шесте серая тряпка.
— Эй! — крикнул Кирик.
В косой сетке дождя выросла высокая стройная фигура охотника.
— Кто плывёт? — спросил он по-эвенски, сбегая вниз.
— Доктор плывёт. Чум-то есть?
— Шалаш есть. Чай есть. Мясо есть, — скоро заговорил охотник.
Он изо всей силы ухватился за брошенный ему ремень, захлестнул его за корень вывороченного дерева.
Устроенный им навес из оленьих шкур не вместил всех, и сам охотник сел под дождём, накинув на плечи и голову кожаный лоскут. В боковом свете костра лицо его с косо поставленными крыльями жёстких бровей казалось бронзовым.
— Скажи ему, чтобы он лез сюда, мы потеснимся, — сказала Валентина Кирику. — Почему он не хочет? Уважение есть? Вот глупости.
Кирик перевёл. Охотник подсел ближе, стал говорить.
От оленных всадников с Омолоя он узнал о докторе, по следам которого прошёл огромный пожар. Эвенки решили, что если доктор не погибнет в огне, то ему не миновать сплава по реке Сактылаху, и вот он охотник, ждёт здесь. У него умирает жена от какой-то болезни. Недавно родила, лежит горячая как огонь, и всё говорит, говорит непонятно и страшно.
— Далеко? — спросила Валентина.
— День на олене. Семья большая: восемь детей.
Кирик переводил. Он так устал, что ему даже не хотелось рассказывать ни о приисках, ни о своей артели. Он только и спросил от себя, к какому роду принадлежит охотник и не встречался ли он с его сородичами.
Валентина долго сидела молча. Вьюк с аптечкой находился в сохранности, и что такое день езды до больного?
«День-два лишни — не беда», — вспомнила она слова Кирика и усмехнулась печально.
Охотник не уговаривал, не суетился, а сидел неподвижно, с внешним спокойствием ожидал ответа. Эвенки дипломатично молчали. Пусть доктор решает сама.
Утром охотник Михаила отправился обратно в верховья, а Валентина с Кириком и охотником поехали в тайгу, седую от дождя и тумана. Дождь всё шёл и, слушая, как он долбит по шкуре, накинутой ею шерстью вниз на плечи и голову, Валентина смотрела на голубоватые тощие ветви лиственниц, осыпанные живыми светлыми каплями, на чёрные от сырости сучья ольхового подсада. Земля в низине не принимала больше воды, и набухшие бурые прошлогодние листья не могли уже прикрывать мелких луж, а тонули покорно, густо, запрокидываясь вверх распрямлёнными краями.
Теперь Валентине казалось, что в тайге было удивительно хорошо, когда стояла жара и так славно пахло древесной смолой и вялыми травами. А сейчас всё стало мокрое, холодное, вещи во вьюках отсырели, и во всем лесу не найдёшь сухого пятнышка для ночлега.
Два чума стояло у озера на устье мелководной речонки, льющейся среди огромных валунов. Серая лайка, очень похожая на Тайона, но зверовато-настороженная к приезжим, радостно, без всякого заискивания встретила хозяина. Толпа черноголовых ребятишек с тревожно весёлым любопытством уставилась на Валентину. Она всё замечала: и лайку, и ребятишек, и синие космы дыма, спадавшие с острых макушек чумов. Но всё это, уже привычное, не поражало её воображения, занятого предстоящей встречей с больной.
В чуме было очень тепло, однако, Валентина долго не могла согреться у пылавшего камелька, ещё дольше она не могла отмыть руки.
Под меховым одеялом, металась женщина. Рядом с нею лежал уже мёртвый ребёнок — девочка (в этот же вечер отец зашил её в оленью шкуру и зарыл, по обычаю, в тайге под буреломом). Валентина осмотрела больную. У неё были все признаки общего заражения крови: роды прошли четыре дня назад, а послед ещё не отделился. Требовалось немедленное оперативное вмешательство, иначе никакое лечение было невозможно. Больная ещё не погибла потому, что не было сильного кровотечения, но она вся горела. И таким грязным и убогим выглядело при скудном свете камелька лесное жилье...
— Она умрёт, — перевёл Кирик предсказание Валентины, и хозяин юрты, сразу стал маленьким и сутулым.
Горе охотника совсем расстроило Валентину. Как она хотела, чтобы, наперекор всему, эта женщина, хрупкая и длиннокосая, снова наполнила чум своей милой суетнёй, материнским ворчанием и смехом.
— Она наверно умрёт! — повторила Валентина, с состраданием, точно хотела тоном голоса искупить жестокость своих слов. — Но я буду лечить её, — добавила она, проникаясь смутной надеждой.
Валентина вспомнила все случаи из своей практики, пересмотрела аптечку. Она действительно решила сделать всё, что было возможно.
