Он понял, что теряет сознание. Но ему важно было знать, жив он или его уже больше нет на белом свете.
Упругие струи продолжали верещать в ушах, но уже не было прежнего тяжелого тошнотворного запаха и жестокого напора, от которого нестерпимо ломило виски. Теперь это походило на легкое щекотанье, которое поневоле заставило открыть глаза и тут же зажмурить от обилия света. Ослепительно белое мелькнуло и расплылось мутным пятном. Заставил себя вновь разлепить ресницы. Белое размытое пятно укрупнилось, приобрело четкие очертания — белый халат. Значит, он в больнице? Но каким образом и зачем он очутился здесь?
— Ну что, пилот?
Доктор извлек двумя пальцами из нагрудного кармана очки и, водрузив на крупный мясистый нос, присел на край койки, приблизив чуть ли не вплотную лицо, словно стараясь получше разглядеть его.
— Жив, говоришь?
Он откинул край одеяла,-потрогал холодными пальцами одну, затем другую ключицу. Сергей задержал дыхание.
— Да ты дыши, дыши, — и стал мять ладонью грудь, живот, постоянно спрашивая: — Так больно? А так? А вот здесь? А ну-ка вот так?
Сергей, повинуясь прикосновениям осторожных, но цепких пальцев, прислушивался к своему телу.
— Повязку на голове сменить!
И тут Сергей почувствовал, как тесно стянуты бинтами виски. Значит, в падении он разбил голову? Вот откуда назойливое верещание упругих струй. Руки врача мешали увидеть нижнюю половину тела. Но до того, как почувствовал крепкое постукивание пальцев хирурга по твердому, гулкому, понял, что правая нога в гипсе.
Он застонал. И не столько от боли, сколько от сознания бессилия и мучительно долгих дней, которые предстоит провести ему на больничной койке.
— Ничего, терпи, казак, атаманом будешь.
Доктор встал и, не сводя глаз с Сергея, неторопливо снял и на ощупь опустил в нагрудный карман белоснежного халата очки в толстой роговой оправе.
Койка стояла напротив окна, и он жадно вглядывался в него, вслушивался в неясные звуки улицы, приглушаемые густой листвой деревьев. У самого окна, как и дома, стояла береза с вислыми ветвями. Теплый июньский ветер то свивал длинные чуткие пряди, то слегка разводил в стороны. И за легким зеленым занавесом то проступало, то скрывалось Ритино лицо. И, приподнявшись на ослабевших локтях, он пристально вглядывался в живую текучесть зелени, стараясь уяснить, явь это или только чудится ему…
Проснулась Антонина от испуга. В окно стыло смотрели огромные неоновые буквы. «Господи, неужели проспала? Так и есть!» Снаружи кто-то отчаянно молотил в дверь.
Она проворно вскочила с полки, нащупывая в кармане ключ-«трехгранку». Рывком открыла тяжелую дверь, В тамбур, ругаясь, лез пожилой мужчина.
— Работнички тоже мне… Дрыхнут без задних ног.
— Граждане пассажиры, — пророкотало в динамике, — будьте осторожны! Поезд номер восемнадцатый Москва — Фрунзе отправляется с первой платформы.
Перрон поплыл. «Да что она, сдурела в самом деле? Ведь курсанту в летной форме сходить в Оренбурге. Мать честная!» Антонина кинулась к восьмому купе. Дверь была открыта. Курсант лежал лицом к стене, поджав колени.
— Вставай! — Антонина толкнула курсанта.
Тот вскочил, непонимающе глядя на нее.
— Да скорее же, скорей.
Антонина схватила из-под лавки сапоги и сунула ему. Курсант, туго соображая, что от него хотят, охлопал ладонями грудь, сладко зевнул, ткнулся к темному окну:
— Проспал! Да?
— Ну что ты как мертвый!
Курсант натянул сапоги, схватил рыжий чемоданчик с яркими переводными картинками на крышке.
— Да не медли же ты, — торопила его Антонина, подталкивая в спину.
— Ух ты черт, раскочегарил как!
Курсант ухватился рукой за поручень, обернулся к ней.
Во взгляде его была решимость и беззаботность.
— Погоди! — крикнула она, бросаясь к стоп-крану.
Но парень не стал слушать. Он как-то странно улыбнулся, нахлобучил плотнее шапку.
— Была не была!
Шинель зловеще хлопнула на ветру и исчезла в черном проеме двери.
Антонина обессиленно повисла всем телом на ручке стоп-крана. Тотчас она услышала, Как противно заверещали колеса и вздрогнул вагон.
«Дай бог, чтобы остался жив!» У соседей в ту же минуту захлопали двери, послышались голоса.
— У тебя, что ли? — кричала Олечка из десятого. — Или у Машки?
Антонина спрыгнула с подножки и, захлебнувшись холодным воздухом, побежала в конец поезда. При мысли, что она увидит сейчас что-то страшное, безобразное, бывшее раньше им, молодым парнем, захолодело в груди. Она наверняка упала бы за последним вагоном, если бы не увидела впереди, в свете заднего сигнального огня, сгорбленного человека, который, сидя на корточках, собирал что-то на снегу. «Жив! Он жив!» От красного света сигнального фонаря снег вокруг парня тоже казался красным. Антонина решила, что парень шибко разбился, не может встать. Она подскочила, намереваясь поднять его, но курсант сам легко и поспешно вскочил.
— Вот, бритву не могу найти, — сказал виновато он.
— Бритву, — повторила Антонина, чувствуя, что у нее слабеют ноги и по всему телу волной идет легкая дрожь, расслабляя его, делая вялым, тяжелым. Она и не думала плакать, но не смогла сдержать себя.
— Ну что вы, в самом деле, — удивился парень, не поняв причину ее слез.
Он торопливо поднял чемоданчик, окинул ее взглядом. Из вагона она выскочила как была, непокрытой, в блузке, в тапочках.
— Бегите скорее, простудитесь!
Вдоль состава слышались сердитые голоса.
— Ну что там?
— Идите, — курсант сжал локоть Антонины, не зная, что еще сказать.
Антонина резко повернулась и расслабленной походкой пошла назад.
Он сделал шаг следом за ней, колено зашлось от резкой боли. В горячке не почувствовал ушиба, а сейчас боль давала знать. Замок не держал крышку чемодана. Взяв его под мышку, взглянув еще раз на медленно тронувшийся состав, он, прихрамывая, побрел меж путей в сторону вокзала.
Впереди, справа, темнело здание багажной конторы, возле которой звонко стрекотал движком трактор. Курсант прошел мимо маленького колесного трактора, везшего на прицепе вереницу тележек, доверху набитых посылками. Девчата-грузчицы, завидев его, наперебой стали звать к себе, но сейчас ему было не до шуток. Превозмогая боль в колене, он пошел дальше.
У первого вокзального фонаря он остановился. Критически оглядел себя. Шинель местами была испачкана. Он соскреб с фонарного столба снег и тщательно потер рукава и полы шинели.
Ну вот теперь куда ни шло! Он одернул шинель и вошел в вокзал, ударивший кислым, тяжелым запахом сонных людей. В надежде осмотрел зал ожидания. Приткнуться, прикорнуть бы где-нибудь в уголке.
Но где отыщешь этот райский уголок? Где тут приткнешься, если вон даже на полу сидят.
Он пристроил чемодан на нижней ступеньке лестницы, ведущей на второй этаж, откуда доносился стук телеграфного аппарата. Стук этот чередовался со звонкими хлесткими телефонными звонками. Он прислонился спиной к перилам и от нечего делать стал рассматривать вокзальный люд.
В людской толчее мелькали по-восточному яркие косынки в алых по черному фону розах, серые оренбургские платки, легкие велюровые шляпы, заячьи шапки, пестрые халаты и черные полушубки. Теплая ташкентская зима соседствовала с жестким уральским морозом. Стоял февраль, время не совсем удачное для дальних поездок, но народ все куда-то катил.
— Родин!
Алексей обернулся на этот повелительный и радостный возглас.
Перед ним стоял Якушев, его кореш по «летке», его взводный, и широко улыбался, сверкая ослепительными зубами.
Родион рад был этой встрече. Им было что рассказать друг другу, обменяться каникулярными впечатлениями.
— Каким прибыл? — спросил Якушев, тряся его руку.
— Восемнадцатым!
— Как же я тебя не заметил? Небось забрался в темный уголок с какой-нибудь пташкой и перышки перед ней распускал? Да ты не красней, не красней, — входил в раж Якушев, — по лицу как по открытке все прочесть можно. Не мог я тебя не заметить, если бы ты ехал, как все, на виду. Я весь состав прочистил, как чуял, что наши едут, и, как назло, хоть бы один попался. А в каком же вагоне вы, сударь, имею честь спросить, катили?
— В двенадцатом.
Родин улыбался, ожидая дальнейшего продолжения дурачеств взводного.
— О, даже так! Совсем не дурно. Простой советский курсант предпочитает ехать в мягком вагоне. За какие же, позвольте узнать, заслуги? Или родственником маршалу доводитесь, или приглянулись кому? Так признавайтесь же! Ага! С вами все ясно. Двенадцатый? Двенадцатый… — наморщил лоб Якушев. — Это не там ли хозяйкой вагона такая красавица. Вся стройная из себя. В локонах, с длинными ножками. О прочих прелестях не говорю. Она самая? Нет! Странно… Я-то думал, она из твоего вагона. Мелькнула как видение и исчезла в неизвестном направлении. Мне бы, дурню, сразу за ней рвануть, а я решил обождать, оттянуть удовольствие. Но как известно, удобный случай долго не ждет. Сколько ни мотался по вагонам — как сквозь землю канула. Вот она, расплата за беспечность!
