— Значит, вы, Антон Петрович, решили засучив рукава драться до последнего? Это похвально... Но какая от этого польза? — Доватор вопросительно посмотрел на Осипова, потом на Карпенкова.
— Мы занимали выгодную в позиционном отношении высоту. Она прикрывала выход к лесу, держала под обстрелом три дороги и просеку, — ответил Карпенков.
— Мало того, нам уже нет выхода из лесу! — подхватил Осипов. — Я выполнил приказание — отошел. Теперь у меня справа болото, слева бурелом. Просеку я завалил, ну и заколотили себя, как крышкой в гробу... Недаром вчера немцы пять раз бросались в атаку.
— Надо было еще вчера отойти. Моя ошибка, — задумчиво проговорил Доватор.
— В чем же ошибка, Лев Михайлович? — спросил Абашев.
— В том ошибка, что не следует делать того, что хочет противник. Он хочет уничтожить нас, а для этого добивается, чтобы мы остались без патронов. Он знает, что в лесу мы будем бить его прицельно, из-за каждого дерева. Поэтому-то он и навязал нам бой за эту высотку. Она ему не нужна. Рано или поздно она досталась бы ему и так. Посмотрим, как он будет наступать в глубине леса... Ты, Антон Петрович, сколько вчера патрончиков израсходовал?
— Порядочно, — нехотя ответил Осипов.
— А сколько перебил немцев?
— Не подсчитывал. Отступил... И вообще я не понимаю, что мы сейчас делаем... — Антон Петрович замолчал и смотрел в сторону.
Усталое лицо Доватора, казалось, совершенно некстати озарилось улыбкой. Косые лучи сентябрьского солнца падали на его небритую щеку.
— Так ты не понимаешь, что мы сейчас делаем? — повернувшись к Осипову, спросил Доватор.
— Не понимаю... — неуверенно ответил Антон Петрович.
— Сражение выигрываем! — Резким движением плеч Лев Михайлович натянул бурку до самого подбородка. Улыбка исчезла с его лица. — Да! Выигрываем битву, — повторил он отрывисто и нахмурился. Обычно последовательного в своих мыслях и поступках, сейчас его никто не понимал. Все чувствовали смущение и неловкость.
За лесом хлестнул многоголосый залп немецкой артиллерии. Неподалеку трещали винтовочные выстрелы, заглушая тоскливое ржание измученных, голодных коней.
Карпенков, встряхнув головой, настороженно прислушался. Осипов, сорвав еловую шишку, вертел ее в руках, остро поглядывая на своего комиссара. На большаке слышался отчетливый гул танковых моторов. Прислонившись к елке, Доватор чувствовал, что она вздрагивает, словно живая.
— Танки идут, — спокойно сказал Абашев.
— Это не похоже на выигрыш битвы... — процедил сквозь зубы Осипов.
— Нет, похоже! — возразил Доватор. — Это, чорт возьми, победа! — Отбросив полы бурки, Лев Михайлович порывисто вскочил и, весело постукивая шпорой о шпору, продолжал: — Это просто замечательно! Пехотой он нас не прогнал, танки пустил, теперь пусть бросит несколько эскадрилий авиации, — будет совсем хорошо!
— Да чего же тут хорошего? — раздраженный неуместно шутливым тоном Доватора и всеми событиями дня, спросил Осипов.
— А почему же плохо? — быстро спросил Лев Михайлович. — Мы разбили одиннадцать гарнизонов, сожгли сотни машин, десятки мотоциклов, одиннадцать танков, перебили сотни фашистов. Это хорошо или плохо?
— Хорошо, — подтвердил Осипов. — А вот теперь нас...
— Вот теперь-то мы как раз выиграли самое главное, — перебил Доватор. — Две тысячи пятьсот убитых солдат не играют той роли, какую могут играть пять дивизий, которые гонятся за нами несколько дней. Мы их сковали, значит облегчили положение на фронте, значит затормозили наступление на Москву!.. Немецкое командование передает по радио, что прорвались в тыл сто тысяч казаков. Пусть бросают на нас столько же. Будем маневрировать, тащить немцев в лес, в болото. Мы зашли в глубину тыла на сто километров и прошли бы еще дальше!.. Так вот, друзья мои, куда проще бить его в самом лесу! И людей сохраним и патроны сбережем!..
— А ведь подкузьмил! — шепнул Абашев Осипову. Майор, закусив губу, смотрел в сторону и помалкивал.
Ему хотелось ударить себя по лбу рукояткой нагайки: как это он раньше не мог понять такой простой вещи!
— Теперь вот что мне разъясните: с каких это пор командир полка решил отменять приказания вышестоящего командира? — спросил Доватор, поглядывая на Осипова.
— Приказание мы выполнили, — сказал Осипов,
— Вы пленных кормите? — спросил Лев Михайлович.
— Кормлю шашлыком из конского мяса, и сам его ем...
— А почему майор Осипов в день прорыва отдал какой-то невероятный приказ? Это как называется? — продолжал Доватор.
— Это называется: кровь за кровь, — твердо выговорил Осипов.
— А воинская честь?! — крикнул Доватор.
— Это кровь моей родины... кровь моих детей, — отвечал Антон Петрович. Трясущимися пальцами он отстегнул пряжку полевой сумки, достал письма. Подавая Доватору, глухо сказал: — Вот почитайте, что тут написано!
Доватор взял письма. Одно было от сестры Осипова, второе — от жены. Вот что писала сестра Антона Петровича:
«Милый Антон, не знаю, с чего начать. Я получила от Вали последнее письмо в августе и посылаю его тебе. Оно — последнее, и больше не будет. Короче говоря, будь мужественен и перенеси свое горе как настоящий командир. Скрывать я не могу, да и сил у меня нет. В том госпитале, где я работаю, находится твоя дочурка Варя. Ее привезли вместе с другими ранеными детьми неделю тому назад. Она мне рассказала, что они выехали из Н-ска в июле. По дороге на их поезд налетели фашистские самолеты, сбросили бомбы, а потом спустились парашютисты, захватили эшелон и начали всех выгонять из вагонов и грабить. В чемодане Вали они нашли фотокарточки, где ты снят в форме майора с нею и с детьми. Тогда Валентину в числе других отвели в сторону и тут же расстреляли. У нее на руках был Виктор. Убили и его тоже. А Варюшка была ранена бомбой и лежала в сторонке. Потом пришел наш военный эшелон с бойцами, они немцев прогнали, подобрали раненых, в том числе и Варю. Сейчас она лежит на койке, одной ножки у нее нет, оторвало бомбой. Она меня все заставляет писать тебе. Я писала, но писем отправить сразу не могла, как-то страшно было...
Милый Антоша, прости меня за такое письмо, я больше молчать и обманывать не могла. Отомсти за жену и за своих детей. Крепко целуем тебя вместе с Варей!..»
Читая письмо, Доватор плотно сжал губы. Крутой, нависший над переносицей лоб как будто увеличился, резче обозначились на нем морщины. Дочитав письмо, он молча передал его Карпенкову и вынул из конверта второе.
Второе письмо было написано раньше первого, женой Осипова:
«Дорогой папочка, мы сидим за столом и пишем тебе письмо — Витька, Варя, бабушка и я. Все диктуют, подсказывают, совсем закружили меня и запутали. Не знаю, что и писать. Но все это оттого, что мы очень о тебе скучаем и хотим тебя видеть. Витька диктует: «Папка, если ты не можешь к нам приехать, то мы приедем к тебе всей командой, и ты обязательно должен покатать меня на своей лошадке». — «Витька будет держаться за хвост», — вставляет Варя. Ты ведь знаешь, она всегда что-нибудь придумает! За последнее время стала изображать из себя взрослую барышню. Цветет она, как маковка. С Витькой живут они очень дружно, заберутся в угол и шепчутся — все мечтают, когда ты приедешь и как они будут тебя встречать. Такие прекрасные ребята: все понимают, все чувствуют. Ты не подумай, что я восторгаюсь ими как мать. Свои дети, — как говорят, — всегда лучше. Нет, мне с ними так хорошо, что я забываю все тяготы жизни в военное время. Когда я прихожу с работы, они, как могут, стараются мне помочь. Собираемся сейчас в путь-дорогу. Видимо, придется остаться под Москвой, у Ольги на даче. Я думаю, что туда немцев вы не пустите. Так много хотелось написать, а одну страничку исписала и не знаю, что еще сказать. Говорить о том, как мы тебя любим, — ты это сам давно знаешь. По этому адресу писем больше не посылай, пиши на Ольгу...»
— Звери-фашисты! — негромко сказал Карпенков.
Осипов, перебирая пальцами пуговицы на воротнике гимнастерки, глубоко и трудно вздохнул.
Доватор поднял голову и взглянул на Карпенкова.
— Суд народа над этим зверьем будет беспощаден. И мы этим докажем силу советских людей. Бей до тех пор, пока враг не сложил оружие, но стрелять в безоружного человека... — Лев Михайлович не договорил и покачал головой.
— Правильно, — тихо проговорил Осипов и провел ладонью по лбу. — Бывают, Лев Михайлович, такие думы — отцу родному не выскажешь...
— Не надо было молчать, Антон Петрович, — мягко проговорил Доватор, думая о том, что сам он никому не сказал о своих стариках, оставшихся в Белоруссии...
ГЛАВА 20
Утром 2 сентября из операции возвратился подполковник Плотвин. Лев Михайлович говорил с ним с глазу на глаз.
Подполковник пробрался сквозь кольцо окружения каким-то чудом и привел с собой батальон бойцов и командиров, попавших с первых дней войны в окружение. С ним же пришел и партизанский отряд, организованный из местного населения.
