Однако шедевр музы Василия Трефелова был помещен ниже, под изображением дезертирующего трехликого фрезера:
Тройка мчится, тройка скачет,
Удирает, не спросясь.
Око Бокова маячит,
Вширь улыбка расплылась.
Гриву Миши стелет ветер,
Ветер Коле дует в лоб.
Удираете — заметьте! —
Вы не нам — себе назло!
Дуйте! Скатертью дорожка!
Мы без вас не загрустим.
Мы бесстыдников шарошкой
Вдоль загривков прошерстим!
Вслед платочком не помашем!
Плюнуть вслед вам каждый рад,
Коль уж вы от жизни нашей
Удираете назад!
Всех таких «друзей хороших»
Нынче мы предупредим:
Бракоделов — прошарошим!
Безобразить — не дадим!
Боков читал, и тяжелая злоба подкатывала к самому горлу. Плюнуть! Отойти! Но разрисованный лист, сверкавший всеми красками позора, не отпускал от себя. Рука потянулась к затылку. «Сорвать! Бросить! Растоптать! Вот вам!..» Но только кепка замусоленным ободком заерзала по вспотевшему черепу. «Узнать, кто малевал! Ваське-стихоплету „варвару“ устроить! Инженерша чертова! Ее рук дело!»
В гудение станков ворвалось замысловатое ругательство опозоренного рыцаря.
— Что, Боков, стихи дополняешь? — спросил кто-то над самым ухом.
Боков обернулся. Позади стоял Алексей.
— Ну как, одобряешь композицию? Может, поправки будут? — с иронией спросил он. — Ты бы гавриков сюда привел для коллективного чтения. Эх, ты, деятель!
На широком лице Бокова появилась гримаса презрения. Он эффектно сплюнул сквозь растянутые губы:
— Нашли дураки забаву, ну и радуйтесь, если вам больше делать нечего! А мне это, что кобыле зонтик! — Повернувшись с нарочитой небрежностью, Боков ушел к своему фрезеру.
— Ну чего там? — торопливо прошипел Мишка, сверкнув глазами из-под запыленной гривы.
— Сволочи! — гулко выдохнул Нюрка, с размаху ткнув пальцем кнопку пускателя. Фрезер взвыл.
Рябов и Зуев выключили станки и гуськом поплелись к «Шарошке».
Позор еще только начинался. Главное наступило позже, когда на время обеда остановились станки. В цехе вдруг послышалось стройное звонкое пение. Запевали девичьи голоса: «Тройка мчится, тройка скачет…» Девушки, обняв друг друга за плечи, стояли перед «Шарошкой» и, легонько покачиваясь в такт пению, выводили трефеловское творение на мотив известной «Тройки», Добавляя еще и припев, а мужские голоса его подхватывали: «Едет, едет Боков с ней, с шайкой-лейкою своей!» Кто-то начал подсвистывать…
А шайка-лейка сидела в стороне и угрюмо глотала всухомятку куски хлеба, смазанного маргарином (за чаем к кипятильнику нужно было идти мимо «Шарошки», мимо самодеятельных исполнителей).
Шайке-лейке было тошно.
1
Придя в библиотеку, Таня долго перебирала книги на полке, отыскивая что-то по электротехнике. Неожиданно она извлекла сборник рассказов Мопассана.
— Странно! Французский классик среди авторитетов в области электричества. По ошибке, наверно? — сказала она, передавая книгу Вале, и та не знала, куда деться от стыда.
Найдя книгу, которую искала, Таня обрадовалась и чистосердечно призналась Вале, что не смогла сегодня днем разобраться в какой-то запутанной электрической схеме. На одном из импортных станков в ее цехе отказало реле. Горн обстоятельно разъяснял дежурному электрику схему, а тот скреб затылок и никак не мог понять. Таня была тут же, так как постоянно интересовалась всем новым. Она слушала Горна очень внимательно, но многое так и не поняла. Подумала: «Хорошо, что меня не попросил разъяснить, вот бы засыпалась-то».
— Вообще электрические схемы в памяти восстановить хочу, — сказала она Вале перед уходом.
Валя покачала головой.
— Когда вы только поспеваете? — Она знала, как много Таня работает, и никак не могла представить себя на ее месте.
После Таниного ухода она долго разбирала книги, наводя порядок в шкафах.
Как и все на фабрике, Валя знала об успехе Алексея и о том, как помогла ему Таня. «Счастливая, — думала она, — как хорошо столько знать!» А рядом с этой мыслью рождалась другая: «Она постоянно с ним вместе, в одной смене, а я здесь, отрезанная от всего!»
После того как ее большая и такая радостная вначале любовь не встретила ответа. Валя еще острее почувствовала себя отрешенной от жизни. Она болезненно переживала свое одиночество. Работа в библиотеке отвлекала лишь на самое короткое время. Роясь в каталоге, записывая, отыскивая и выдавая книги, Валя как будто ненадолго приближалась к жизни — только приближалась! — но войти в нее не могла… Работала она без души. Поэтому и порядка в библиотеке не было. От всего этого делалось стыдно. Валя понимала, что она никудышный инженер, никчемный библиотекарь, что на двадцать четвертом году жизни, когда ее сверстники живут, строят, творят, она все прозябает и без всякой надежды на лучшее.
Придя домой с работы, она обычно никуда уже не выходила. Чаще всего сидела над книгой в своей комнате. Даже Егора Михайловича видела редко.
Считавший свою работу делом первостепенным, Егор Михайлович Лужица никогда не укладывался в рабочее время и много трудился по вечерам. Кроме своей бухгалтерии, он не хотел знать ничего, может быть, потому, что жизнь обернулась для него особенно горько. В прошлом году у него скоропостижно умерла жена, и это перевернуло все его существование. Хозяйства он не вел, обедал и ужинал в столовой. Только вечером пил чай дома. И когда чай поспевал, звал Валю.
Егор Михайлович, «опухший», по его словам, от «бесконечной цифири», начинал бесконечный разговор. Рассказывал разные истории, цитировал Козьму Пруткова, расспрашивал Валю о ее жизни. Она обычно отвечала скупо и неохотно, больше любила слушать сама.
Разделавшись с шестым стаканом чаю, Егор Михайлович разворачивал газету. Валя мыла посуду, благодарила, уходила к себе и снова бралась за книгу…
Чтение сделалось главным ее утешением в жизни. За книгой незаметно шло время и можно было не думать ни о чем своем. Но иногда от неотвязных мыслей не спасала и книга. Валя вдруг отвлекалась и погружалась в раздумье. Чаще всего возникала одна мысль. Это было почти сном наяву. Ей представлялось: ночью в грозу она идет по лесу одна. Синие молнии хлещут мокрую землю. От них шарахается в сторону темнота. Делаются видными дорога и белые стволы берез, словно вышагивающие из тьмы. Навстречу выходит Алексей. Он протягивает Вале руки и говорит: «Наконец-то я нашел тебя, Валя!», а у нее от счастья слабеют ноги. Она опирается на протянутую Алексеем руку и идет рядом с ним. От этого делается легко и радостно.
Но мысль — видение гаснет и исчезает. Остаются книга и одиночество. В такие минуты Валя начинала жалеть, что когда-то выбрала библиотеку вместо станка в цехе: «Была бы теперь с Алешей!» Но сразу вспоминалось другое: «Там все равно ведь Таня. Конечно, Алексей любит ее». Валя убеждала себя: «Ну какой толк был бы от меня там? Работала бы для себя и всё, а помочь, как Таня, разве смогла бы Алеше чем-нибудь? Да и кому, вообще, я могу помочь хоть в самом пустяке?».
Но тут Валя вспоминала случай, когда она помогла Егору Михайловичу. Из-за пропавшей копейки у него не клеилось дело с отчетом. Эта копейка была постоянным врагом Егора Михайловича. Она терялась всякий раз в последнюю минуту перед завершением материального баланса. Начиналось сражение. Егор Михайлович сбрасывал пиджак, оставался в полосатой тельняшке, засучивал рукава и, скинув со счетов все косточки, гонялся за копейкой, пересчитывая свои ведомости по вертикалям и горизонталям.
За то, чтобы сохранить каждую народную копеечку, добываемую, по его словам, с превеликим трудом, старый бухгалтер сражался всю жизнь. Он любил свою работу упрямой и бескорыстной любовью. Потери в производстве его возмущали. Когда возникал вопрос о том, что надо списать что-то, он всегда ворчал, рассматривая акт: «Насобирали миллион подписей, безалаберники, и похоронили народную копейку!» Часто не выдерживал, шел прямо к директору и доказывал: «Не списывать, а наказывать надо!»
Про Лужицу говорили: «От Егора Михайловича ни одна копеечка не скроется!» А вот в балансе у него копейка очень часто терялась, будто пряталась за колонками цифр, расплачиваясь неблагодарностью за постоянную заботу о ней. В поисках неточности Егор Михайлович раздражался, ворчал и серел лицом. А когда он окончательно выдыхался, на помощь приходили сослуживцы, и хитрая копейка, наконец, отыскивалась…
Валя как-то вечером зашла к нему в бухгалтерию за ключом от дома и застала Лужицу в отчаянных поисках копейки. Она робко предложила попробовать помочь, и Егор Михайлович с радостью согласился. Он стал диктовать Вале цифры. Дубовые косточки грохотали под ее пальцами, как снаряды ударяя в незримый заслон, за которым пряталась каверзная копейка. Вале, повезло: потеря отыскалась в течение двадцати минут к великой радости Егора Михайловича и ее самой. Потом она стыдила себя за эту минутную радость по такому пустячному поводу, представляла себе, что переживают люди, в руках которых спорится большое дело, и чувствовала себя ничтожной.
