— Поднажать, поднажать, Александр Иванович! Первую партию щитов по новым образцам нужно запускать уже через две недели. Без горячего прессования ничего не выйдет… Каковы возможности?
Возможностей у Горна было не много, Гречаник знал, сколько времени потеряла бригада в Ольховке, Но, не долго подумав, Александр Иванович ответил:
— Возможности? Да, конечно… Вы сказали — через две недели? Ну что ж, через неделю можете принимать.
— Серьезно?
— Вполне. Я шучу только триста дней в году…
Токарева это встречное предложение обрадовало. В обкоме партии он заверил, что в сентябре фабрика начнет создавать запас узлов и деталей для новой мебели, сразу, как поспеют образцы.
Целую неделю работа не прекращалась ни днем, ни ночью. Вместе с бригадой, засучив рукава спецовки, неутомимо работал сам Горн. Необыкновенная жизнерадостность этого человека подбадривала людей, гнала усталость.
Александр Иванович был человеком среднего роста, с заметным животиком, полным, всегда чисто выбритым лицом и добрыми, постоянно улыбающимися глазами. Он любил пошутить, к месту подбросить горячее словцо, остроумный каламбур. Но люди говорили про него: «У нас Александр Иванович шутить не любит». И это означало, что слово его твердое: уж если что пообещал, сделает обязательно. Он постоянно был в движении. Едва ли нашелся бы на фабрике человек, который мог бы утверждать, что видел Горна сидящим или бездействующим. Он постоянно кипел. Кипела и работа вокруг пресса.
К концу каждых суток лысеющая макушка Горна приобретала несколько копченый вид. Она обладала предательским свойством чесаться именно в тот момент, когда руки были чем-нибудь перепачканы. И хотя Горн при этом энергично тер ее тыльной стороной ладони, она мало-помалу все же перекрашивалась в несвойственный ей то темно-кофейный, то попросту черный цвет.
— Александр Иванович, «зеркальце» закоптилось! — смеялись монтажники.
— Да? Когда же это я успел? — удивлялся Горн и, забывая предосторожность, касался макушки перепачканной ладошкой к величайшему удовольствию всей бригады.
Если кто-нибудь допускал брак, Горн не сердился. Не повышая голоса, он собственноручно исправлял то, что было испорчено, и спокойно, почти ласково приговаривал, называя виновника по имени и обязательно в ласкательной форме:
— Заметьте, Феденька, ни самая крохотная морская свинка, ни наикрупнейшая сухопутная свинья никогда в жизни не допускали такого редкостного свинства, какое допустили вы, дорогой мой, уважаемый мой человек!
И изобличенный «уважаемый» человек, пылая от стыда, подходил к месту своего преступления с единственным желанием побыстрее и получше исправить свой грех.
…Кончались решающие сутки. Шли последние приготовления к пуску. На усталых, испачканных маслом, осунувшихся от недосыпания лицах людей было нетерпение.
— Все ли ладно-то будет, Александр Иваныч? — с тревогой спросил Горна кто-то из монтажников.
Вытерев руки, Горн спокойно и уверенно сказал:
— Тревогу одобряю, сомнение исключаю! Все должно быть в порядке, товарищи монтажники!
Испытание началось. К пульту управления стал главный инженер. Он повернул рукоятку. Вспыхнула зеленая лампа. Включены цилиндры низкого давления. Плиты пошли кверху.
— Хорошо! — сказал Токарев.
Гречаник вернул плиты в прежнее положение.
— Давайте прогрев, — сказал он.
Горн включил пар. Вскоре от пресса повеяло приятным теплом. Могучая машина будто ожила и теперь хотела согреть своим дыханием вызвавших ее к жизни людей, вернуть им потраченное тепло.
— Давайте! — скомандовал Гречаник.
Рабочие намазывали клеем щиты, накладывали фанеру. Пресс заполнили. Снова пошли кверху плиты. Автоматически включились цилиндры высокого давления. Стрелка манометра полезла вверх, дошла до контрольной и остановилась, словно наткнулась на невидимое препятствие.
— Порядок! — облегченно сказал кто-то.
Гречаник включил хронометр — вспыхнул красный сигнал. Прошло пятнадцать минут; контрольное время истекало. Горн, стоявший рядом с Гречаником, посасывал краешек нижней губы, как всегда в минуты большого волнения. Последние секунды… Щелкнуло сработавшее реле времени. Стрелка манометра пошла вниз. Плиты опустились.
— Великолепно! — сказал Гречаник, протягивая руку Горну, — Поздравляю с победой! — На лице главного инженера появилась теплая улыбка. — Спасибо, товарищи монтажники, за хорошую работу!
_— За спасибо — спасибо, а обмыть бы само собой надо! — почесывая шею у подбородка, намекнул бригадир монтажников, косясь на директора.
А Токарев говорил Гречанику:
— Дело сделано хорошо, Александр Степанович, а теперь нам с вами задача: создавать бригаду и с завтрашнего дня пресс в работу! Не забыли? Десятого я должен докладывать в обкоме…
В высокие окна цеха лился зеленоватый свет только начинавшегося утра.
7
С боковцами Таня мучилась. После истории с браком, когда работа не была записана, а из заработка каждого удержали солидную сумму, Нюрка и его приятели стали осторожней. Однако взаимный контроль, с таким трудом входивший в жизнь цеха, то и дело ломался именно на их станках. Сами они работали внимательнее, но от других принимали на свои фрезеры всё сплошь — иначе, какой же заработок? За бракованные детали, которые проскальзывали при этом, никто не отвечал, и многие стали легко относиться к контролю.
На заседание фабкома, куда их вызвал Тернин, боковцы попросту не явились. Тернин предложил легкий выход: уволить, и всё! Ярцев отсоветовал:
— А где станочников брать, Андрей Романыч, а? Ну прогоним этих, а лучше они от этого станут? В другом месте начнут пакостить. А нам с тобой могут сказать: на фабрике работают с теми, с кем легко, кого не надо воспитывать. Коллектив в несколько сотен людей не может повлиять на трех шалопаев? Ты меня прости, но это же кусочек фантастики. Руки приложить надо!
— Да я, пожалуй, согласен, — наморщил лоб Тернин, — но как, как?
— Очень просто. Сами возьмемся, комсомольцев подключим, «Крокодильчик» выпустим — словом, пойдем на этих молодчиков в штыки, Андрей Романыч. Один выгнанный из коллектива человек очень часто совратит с пути еще не одного, переделанный — десять других сам переделает.
— Ну, только не эти! — махнул рукой Тернин.
— Как знать…
А боковцы оставались прежними. Таня потребовала у Костылева забрать их и вернуть в смену девушек. Тот довольно отзывчиво обещал подумать и решить «по силе возможности», но ничего не решал. На доске показателей станочного цеха в строке «Смена мастера Озерцовой» и в графе «Процент брака деталей, не принятых складом за день» угрожающе стали нарастать сначала десятые доли, после целые проценты. На новое требование заменить боковцев Костылев ответил:
— Пока, Татьяна Григорьевна, возможности такой не имею, — и подумал: «Согнешься, неправда!..»
И вот очень кстати на комсомольском цеховом собрании было решено выпустить сатирическую газету. Ей дали острое имя — «Шарошка» (так называется режущая головка для фрезерного станка).
Появившиеся однажды на смену боковцы заметили в цехе необычное оживление. У стены столпились рабочие. Слышались веселые возгласы, звонкий смех девушек, чей-то басистый откровенный хохот, настоящий, со стоном и приговорами после каждого приступа: «Ну и ну!.. Вот это да!»
— Поздравление принимайте, именинники! — проходя мимо озадаченной тройки, пробасил строгальщик Шадрин.
— Чего треплешься? — огрызнулся Боков, — Какое еще поздравление?
— Какое? А с известностью в международном масштабе!
Смех и возгласы становились все более шумными, Мышиной походкой пробрались боковцы к своим станкам, не понимая еще толком, что, собственно, произошло.
Смена началась. То и дело воровато озираясь по сторонам, виновники «торжества» ловили на себе пристальные насмешливые взгляды соседей. За час до обеда Боков набрался решимости и подошел к листу ватмана, на котором красовалась надпись «Шарошка» № 1, выполненная осанистыми, толстоногими буквами. Под нею был изображен фрезерный станок, на тоненьких, заметно подгибающихся, паучьих ножках, удирающий по направлению к двери с надписью «Выход из цеха». На длинном конце вала фрезера торчала огромная, похожая на тыкву голова с улыбающейся физиономией Бокова, прикрученная сверху здоровенной гайкой поверх кепки, Черты лица, выражение глаз были схвачены художником с исключительной точностью. За длинные оттопыренные уши боковской головы с каждой стороны держались повисшие на коротких крылышках амуров двое остальных: Мишка Рябов с черным чубом чуть не до самого подбородка и Колька Зуев с тоскливым, доходившим до середины грудной клетки, носом. Сверху на удиравших стремительно пикировал маленький краснокрылый, похоже, что реактивный, самолет с молодцеватым краснощеким летчиком в кабине. На ленте через грудь виднелась надпись «рабочий взаимоконтроль». Пониже справа бешено вращалась шарошка с желтым снопом летящих из-под нее стружек. Две здоровенные ручищи сжимали рукоятки копировального шаблона, в котором под огромным винтом был приплюснут человечек с растрепанной шевелюрой и испуганно разинутым ртом. Из него в обрамлении стайки восклицательных знаков вылетали слова: «Простите, больше не буду!» Очевидно, это была эмблема «Шарошки». Ниже была надпись, служившая эпиграфом первого номера:
