Шеренга, целясь, поднимает револьверы.
— Пли!
Во второй шеренге, где дружинники обучаются маршировке, слышна команда:
— Смирно! Направо! Ряды сдвой! Шагом марш!
Шеренги четко выполняют все команды.
К первому десятку подбегает посыльный, что-то по-военному докладывает командиру. Командир отдает честь. Шеренга стоит «смирно».
Командир вызывает:
— Дружинник товарищ Андрей, к взводному командиру на индивидуальную стрельбу.
Яков Михайлович делает два шага вперед из строя, поворачивается налево и идет к мишеням.
Миронов стреляет по мишени подряд два раза.
Трофимов укоризненно качает головой.
Смущенный Миронов неловко оправдывается:
— Рука дрожит…
— Рука должна быть твердой, в этом все искусство стрельбы! — говорит поучительно Трофимов.
Миронов просит:
— Разреши еще раз?
Он долго целится. Трофимов поправляет ему руку. Миронов стреляет и, как мальчишка, бежит к мишени.
По-военному подходит Свердлов и отдает рапорт Трофимову:
— Товарищ командир, дружинник Андрей прибыл по вашему вызову.
— Вольно! — серьезно отвечает Трофимов, а затем уже неофициальным тоном: — Давайте постреляем, Михалыч!
Издали, победоносно помахивая бумажной мишенью, бежит Миронов.
— Прямо в яблочко! Смотри, Трофимов!
Трофимов горделиво:
— Видишь, Михалыч, какие успехи у меня Миронов делает.
Миронов доволен похвалой учителя:
— Спасибо, Трофимов, за науку. Когда-нибудь вместе будем сражаться в одном ряду. Моя пуля, командир, тебя не обманет. Руку!
И они сердечно пожимают друг другу руки.
— Ну, Михалыч, посмотрим, как твои успехи, — говорит Миронов.
Свердлов аккуратно целится и, не торопясь, спускает курок. Выстрел.
Трофимов вглядывается и говорит с довольной улыбкой:
— При его зрении… неплохо…
Перрон вокзала в Екатеринбурге. Идет проливной дождь. Вокзал переполнен полицией. Здесь сам начальник местной охранки Самойленко. С ним рядом — Казимир Петрович. Он держит себя «столичным гостем».
— Неуловимый человек, говорите? С января не можете за ним угнаться? А я могу вам, господин начальник, совершенно точно доложить: едет он в Екатеринбург из Перми почтовым поездом номер четыре, который прибудет в два часа дня. Хе! Хе! Я-то его обязательно узнаю. Лично знаком. Глаза, голос, руки — приметы особые… Мы его здесь же на перроне и задержим…
Убогая лачуга на пустыре на краю города. Идет проливной дождь.
В лачуге на лавке лежит больной рабочий Сухов, которого мы видели в группе Свердлова. Возле него сын девяти-десяти лет — Ленька, сидит и читает отцу вслух «Мертвые души».
Жена Сухова, Анисья, худая женщина, потерявшая в горе и нужде возраст, раздувает самовар, убирает посуду, расшвыривает в злости вещи.
В подслеповатые окна барабанит дождь.
Ленька читает:
«У меня не так. У меня когда свининка — всю свинью давай на стол, баранина — всего барана тащи, гусь — всего гуся!..»
Анисья останавливается возле мужа, не глядя на него, через плечо бросает:
— И этот придет?
Сухов будто не понимает ее, желая избежать ссоры:
— Кто?
Анисья всем корпусом поворачивается к мужу, почти кричит на него:
— Ты знаешь кто! Черный…
Сухов приподнимается на локте:
— Михалыч?
Она его перебивает:
— Не знаю, как его звать, и знать не хочу…
Потом, с трудом проглотив слюну, говорит странно спокойным голосом:
— Послушай, Алексей, собрание в последний раз… А увижу этого… кипятком обварю… Ты меня знаешь. Вот крест…
Сухов отвернулся:
— Читай дальше, сынок.
Анисья лихорадочно одевается, ее руки трясутся. Она почти невменяема:
— Ты запомни, Алексей, сядешь в тюрьму, собственными руками зарежу Танюшку и Лидку… сама повешусь. Чем с голоду сдыхать, по миру итти — лучше сразу…
Сухов зябко поеживается, хочет приподняться, но больная нога мешает ему.
Острая жалость к близкому человеку сразу охлаждает гнев Анисьи. Она поправляет сползшее одеяло, тихо спрашивает мужа:
— Тебе что? Холодно?
Сухов качает головой:
— Нет, жарко…
Анисья ворчит, чтобы скрыть беспокойство:
— Жарко, а бледный. Помри еще у меня!
— От ноги-то?.. Товарищи придут, я денег попрошу в долг… купим поесть… Может, и на доктора хватит…
Анисья набрасывает платок и безнадежно машет рукой.
— Ты попросишь! Ленька, если девчонки проснутся, — посмотришь!
Анисья уходит. Ленька встает, подходит к занавеске, смотрит, возвращается, садится возле отца и степенно говорит:
— Обе спят.
Берет книгу, читает:
— «…За бараньим боком последовали ватрушки, из которых каждая была гораздо больше тарелки…»
Сухов лежит и, видимо, не слушает Леньку. Вздохнув, тихо говорит:
— Лёнь! Плохи, брат, дела наши с тобой!
Ленька озабоченно сдвигает брови и опускает книгу. Сухов поворачивается к сыну:
— Если со мной что случится, ты из дому уходи. Матери не справиться с тремя… В приют какой просись, к людям просись.
Тяжело вздыхает Ленька. Сухов сосредоточенно следит за своей мыслью:
— А когда вырастешь, вспомни, что отец твой жизнь отдал за людей…
Ленька часто заморгал, вздохнул, стал ерзать на стуле…
Заметив огорчение Леньки, Сухов, ободряя, хлопает его по спине:
— Ну, ну… может, еще все обойдется. Это я тебе на всякий случай. Я тебе, как товарищу своему, сказал. А плакать — это уж последнее, брат, дело… Давай читай дальше… как там Собакевич обедал.
Ленька находит пальцем строчку:
— «Этим обед и кончился…»
В комнату входят Миронов, Зина и Вотинов. Здороваются с Суховым.
Зина подходит к кровати, ласково гладит Леньку по голове. Она дает ему книжку.
— Это тебе, а это сестренкам.
Во втором свертке, который Ленька с лихорадочным любопытством развертывает, две маленькие куклы. Сухов благодарно улыбается Зине:
— Спасибо, Зинаида Васильевна, балуете вы их…
— Пустяки, Алексей Петрович… А как здоровье?
Сухов мрачнеет:
— Здоровье наплевать! А вот заводская администрация считает, что я по собственной вине повредил ногу, и не платит пособия.
Миронов подходит к Зине и спрашивает у Сухова:
— А доктор был?
— Заводской обещал, да все не идет. Жена вот опять пошла… — Он умолкает, а потом говорит с мукой: — А собрание здесь, сказала, последний раз чтобы…
— Последний… последний… — подтверждает Миронов. — Пора вообще свертывать работу! Пора подумать об уцелевших людях! Ты как считаешь, Вотинов?
Вотинов поспешно откликается:
— Мое дело маленькое. Прикажет комитет свернуться — я сдам свой арсенал, прикажет хранить оружие — буду хранить до последнего.
Входит Трофимов, он запыхался, очень весел:
— Михалыча еще нет?
Миронов посмотрел на часы:
— Мы его ждем. Поезд уже должен был придти.
По путям идет пассажирский состав, его тащит старинный паровоз начала двадцатого века. У водонапорной будки поезд сильно замедляет ход.
С подножки переднего вагона соскакивает железнодорожник:
— Товарищ Андрей, сходите!
Из вагона весело прыгает Яков Михайлович. Он в хорошем костюме, при галстуке. За ним неловко соскакивает прилично одетый человек с чемоданчиком. Это доктор Лейбсон. Он открывает большой зонт.
Машинист, увидев, что пассажиры сошли, приветливо машет Свердлову, дает свисток и полным ходом ведет состав к станции.
К приехавшим подходит пикет из двух железнодорожников. Их ведут через запасные пути до следующего пикета. А там уже к какой-то проходной будке…
Через пролом в заборе выходят на улицу Яков Михайлович и доктор.
Яков Михайлович, смеясь, говорит доктору:
— Вот, Миша, как надо подъезжать к знакомому городу, где тебя ждут, как самого желанного гостя!
Они садятся в подъехавшую извозчичью пролетку с поднятым верхом.
Извозчик из-под клеенчатого мокрого плаща осклабился хитрой улыбкой и лихо подхватил вожжи:
— Пожалуйте, барин!
Яков Михайлович пристально глядит на извозчика, потом со смехом протягивает ему руку, и тот ее неловко пожимает.
Извозчиком оказывается тот крестьянин, который ходил со Свердловым по митингам.
— Давно в извозчиках, Аким? — спрашивает Яков Михайлович.
Извозчик смеется:
— Впервой в жизни, елки-моталки, обрядили, а уж для тебя, сынок, хоть сам впрягусь! — Он тронул вожжами лошадь: — Эх, милая, н-но! Давай, не выдавай!
Извозчик трясется рысцой по ухабам екатеринбургской улицы. В пролетке Яков Михайлович лукаво улыбается:
— Как это говорится в народе: «Коготок увяз — всей птичке пропасть».
Аким повернулся на козлах, хитро подмигнул Якову Михайловичу и в тон ему отвечает:
