— К Алексею зайдешь? Они еще не спят, все спорят.
Павел направился к дверям. Держа в одной руке больной палец Василисы Петровны, другой рукой с иголкой Муха остановил Павла:
— Стой, Павел. Ты там не очень болтай при этом… при офицере, капитан он, что ли? И для чего ты с ним возишься, Семен Максимович, вот теперь и поговорить нельзя. Подожди, вот мамаше операцию сделаю, я тебе все растолкую по порядку.
Павел Варавва ничего не ответил, прошел в комнату.
Семен Максимович придвинул к столу табуретку, пальцами потер висок.
— Капитан — неплохой человек, только чудак. В Красную гвардию хочет, только… давай ему пушку. В пехоту, говорит, ни за что.
Вытянув губы, наострив глаза, Муха возился с занозой:
— Пушку ему? Я и сам не прочь бы, да пушек и в губернии нету. Там здорово прикрутили нашего брата. Прямо во все глаза смотрят.
— Что там еще в губернии?
— Да у нас… так… ничего. Дела!
— Хорошие дела?
— Одним словом, прямо говорить — берем власть!
— Ой! — вскрикнула Василиса Петровна.
— Прости, мамаша, это я, понимаешь, забыл про твой палец, думал — штыком действую. Семен Максимович, великие дела наступают: смотри на Петроград и будь готов. А то, может, и Москва начнет. Как удобнее. Ох, и палку ты загнала, Василиса Петровна, стой, стой, держись! На! С этим делом мы победоносно закончили.
— Спасибо.
Усаживаясь на табуретке, Муха толкнул локтем Семена Максимовича:
— Так как, Семен, думаешь?
— Рассказывай, рассказывай, чего ты зубоскалишь, как будто мой Алеша или этот самый Колдунов?
— Ну, добре, расскажу. А чаю дашь?
— Дай ему, мать, горячего, а то он с дороги.
— Тащи, Василиса Петровна! Тащи борщ! С говядиной, что ли?
Василиса Петровна подняла руку к щеке, улыбнулась виновато:
— Не знали, что приедете, без говядины борщ.
Муха смеялся беззвучно, только звук «х» выходил у него длинный и веселый.
— Не ждали гостей? Ну, я и без говядины на этот раз.
— Да довольно вам, развели тут со своим борщом! Рассказывай, чего болтаешь!
Семен Максимович прикрикнул на Муху строго, Муха послушно привел себя в порядок, придвинулся к столу.
— Одним словом, Семен, последние дни идут. Но я за нас не боюсь. У нас, понимаешь, голыми руками возьмем.
— Какой ты, Муха, егозливый человек! У нас! Что у нас, я и без тебя знаю. Там что, в губернии?
— Ты знаешь без меня, как у нас, а солдат прислали. Прибыли солдаты?
— Про солдат тебе мой Колдунов расскажет.
— Ох, и молодец ты, Семен! У тебя прямо штаб: и командующий, и разведка, и артиллерия, только пушек, у бедного, нету. Давай Колдунова сюда!
— Говори, что в губернии.
— В губернии ничего. Обо всем побалакали. Ничего темного нет. В резолюции так и сказано: обращать внимание на остроту и серьезность переживаемого момента. И еще одно важное дело. Да я лучше тебе прочитаю.
Муха из внутреннего кармана достал целую кучу бумажек, послюнявил пальцы, начал перелистывать. Из облезшего футляра вытащил очки и сделался похожим на сельского писаря.
— Есть. Слушай: «Сдерживая массы от преждевременных и изолированных выступлений, мы должны теперь же готовиться к тому, чтобы дать решительный отпор нападающей контрреволюции».
— Стой, стой! Прочитай-ка еще раз.
Муха прочитал еще раз и глянул на Семена Максимовича поверх очков. Семен Максимович оглянулся на дверь в чистую комнату:
— Чудное что-то: дать решительный отпор. Выходит, в случае чего дать отпор. А если не будет случая?
Муха приступил к сложному делу запрятывания своих бумажек, очков, футляра.
— Это так пишется, понимаешь. Там, в губернии, тоже положение на иголках. Написать прямо нельзя, все равно узнают как-нибудь, вот и пишется «отпор контрреволюции», а каждый должен понимать: не жди, пока тебя совсем за глотку схватят. Все едино, они налазят, и довольно нахально. И дело понятное, какой отпор: взять да и… коленкой, это и будет самый лучший отпор. А насчет преждевременных выступлений — это для таких, как твой разведчик. Колдунов этот самый. Да давай же его сюда!
Василиса Петровна поставила на сто тарелку борща и черный хлеб.
— Вот спасибо, хозяюшка, а то домой далеко еще брести, да и борщ у нас не такой. Говорят, никто на Костроме такого борща не варит, как ты.
— Спасибо на добром слове, только это не я варила, а Михаил Антонович.
— Михаил Антонович? Это… капитан самый? Что за капитан такой? Да ведь ты научила его?
— Научила.
— Выходит — подмастерье твой. Здравствуйте, товарищи. А мне борща дали, видите?
Капитан озабоченно глянул на Павла, потом на хозяйку. Хозяйка важно кивнула головой на печь, а капитан немедленно загремел заслонкой. Муха задержал кусок хлеба перед усами и засмеялся:
— Ну и коммуна у тебя, Семен Максимович! Настоящая коммуна!
Павел покраснел, схватил капитана за локоть.
— Честное слово! Честное слово, зачем же! Моя ведь хата рядом. Да что это вы, Василиса Петровна!
От большого черного горшка, который он держал на тряпке обеими руками, капитан оглянулся на Павла:
— Не будешь есть? Вот этого борща не будешь есть? А ты хоть раз в жизни ел такой борщ?
Павел перепуганно блеснул глазами, что-то прошептал застенчиво и с размаху под тяжелой рукой Степана уселся на стул. Семен Максимович потянул бороду книзу и с деловым видом поднялся. У шкафчика с закрашенными стеклами он посмотрел на свет две рюмки и поставил их на стол, молча протянул Алексею графин с желтоватой жидкостью.
— Семен, по какому случаю такой пир?
— А вот по случаю твоих новостей. Выпейте, случай подходящий. Ничего, ничего, Павел, выпей, потом будешь вспоминать.
Муха с удивленным видом засмотрелся на борщ:
— Да с чем вы его варите, Василиса Петровна? Какой тут секрет?
Василиса Петровна по-домашнему улыбнулась капитану. Капитан серьезно, вежливо наклонился к Мухе и внимательно посмотрел на поверхность борща в его тарелке:
— Дорогой товарищ! Это борщ я изучил здесь… в этом доме и, когда изучил, тогда понял, что такое жизнь. Это я говорю серьезно.
Семен Максимович медленно обратил лицо к капитану, все остальные притихли: никто не ожидал от капитана таких прочувствованных слов, хотя они и были сказаны очень тихо и, пожалуй, даже без всякой экспрессии.
Капитан не изменил позы. Он по-прежнему смотрел на тарелку борща, как будто читал на ней:
— В этом борще, собственно говоря, ничего нет, ну, капуста, то, се, собственно говоря, это обыкновенный постный борщ.
— Как сегодня пятница, постный день, — Степан внушительно смотрел на Муху.
— Да, — продолжал капитан, — тут дело не в пятнице. Но этот борщ во всех отношениях постный. Я знаю, как он делается. Он делается очень талантливо, замечательно талантливо. В нем мудрости много, души, заботы, а материалу в нем очень мало. Впрочем, вы все равно ничего не поймете. А я понимаю. Я долго жил там, где никто не думает о борще, потому что и другой пищи много. А так смотрели: живут там какие-то люди, рабочие люди, они чем-нибудь кормятся, потому что не умирают, ну, и пускай живут. А я этот борщ сам раз… десять сварил, и теперь я знаю… вот, как люди живут.
Не меняя своего наклона, оставаясь таким же вежливо-хмурым человеком, капитан чуть-чуть повернулся к Василисе Петровне:
— Я пользуюсь случаем, когда гости, поблагодарить… Василису Петровну, в ее лице всю семью, всех… горячее спасибо! Я здесь приемный человек, проходящий. И можно на меня смотреть: ну, что там, капитан какой-то, приблудный… Не так. Далеко не так. Я… вот… ученик у вас.
Он вдруг улыбнулся ясной, дружеской, человеческой улыбкой:
— Сварить борщ из ничего и чтобы был вкусный… в этом, понимаете, больше достоинства, и как бы это сказать… чести, чем… вы понимаете. Только… я вас отвлек. Пожалуйста, кушайте. Я вот тоже научился: как это приятно, когда люди едят. Ты его варил, думал, переживал, а люди кушают.
Капитан поклонился, отступил к стене, замер в обыкновенном своем хмуром молчании. Со стороны на него странно было смотреть: человек сказал такую речь и стоит как ни в чем не бывало, глядит куда-то мимо и как будто даже ни о чем не думает. Степан начал было:
— Ох, ты история…
Но глянул на Семена Максимовича и прикусил язык. Семен Максимович, расправившись со Степаном, медленно поставил руку ребром на стол:
— Это вы хорошо сказали, Михаил Антонович. И разобрали все до точки. Только и вы не приблудный человек, а что ученик — это неплохо. И я запрещаю и тебе, Алексей, и тебе, Степан Иванович, — старик показал пальцем на того и на другого, — запрещаю называть его капитаном. Степан все-таки прогалдел громко:
— Если у тебя чего не поймешь, Семен Максимович, то, пожалуй, и по загривку получишь. Я все понял.
Муха протянул тарелку:
