Муха протянул тарелку:
— А я человек простой, говорить не умею. Михаил Антонович, если там остался этот… постный борщ, плесни, голубчик.
Всем стало весело, а капитан пошел к печке колдовать над своим борщом. Муха проводил его взглядом и кивнул на него хозяину с таким выражением: смотри, дескать, тоже человек! Потом почесал за ухом, обратился к Степану:
— Расскажи, браток, как там солдаты эти?
— Солдаты? А ничего. Солдаты как солдаты. Мужички.
— Так… мужички…
— Мужички обыкновенные.
— Так… А говорят, их к нам… усмирять прислали.
— Видишь, товарищ Муха: думала попадья: «Сначала поп, а потом я», а оказалось навыворот: сначала в зад, а потом за шиворот.
— А-а! — протянул Муха и захохотал, перекидываясь на табуретке, чтобы посмотреть на хозяина. — А попадья, значит, думала, почет ей будет? А мужички не согласны!
— Народ больше интересуется насчет земли, а насчет усмирения мало интересуется. А также и революция для этого в народе нужнее выходит, чем полковники разные да господа. И вообще, как обыкновенно, солдаты. Про учредительное собрание соображают.
— А-а?
— И меня спрашивали. А я в этом деле… туда, сюда, ни угу, ни мугу, ни в оглобли, ни в дугу. Для чего это… и польза какая будет, еще не разобрал.
— Про это и на конференции спросили. Но самый народ разумный который и большевики природные, те прямо говорят: вся власть Советам!
Семен Максимович крякнул, посмотрел на Муху, потом на других, сказал сурово:
— Поумнел народ! Здорово поумнел!
Первая рота запасного батальона разместилась в казармах Прянского полка на краю города.
Степан и Павел Варавва вошли в широкие ворота. Дневальный проводил их скучающим взглядом, а потом вдогонку спросил:
— Эй, земляки, кого ищете?
Степан оглянулся на ходу:
— Ничего не потеряли, ничего не ищем.
Дневальный ухмыльнулся в поднятый воротник и обратился снова к улице. Двор был квадратный, далекий, безлюдный. Только от кухонных дверей отходили одинокие смятые фигуры и особой побежкой направлялись к другим дверям, неся на отлете манерки с кашей.
— Во! — сказал Степан. — По казармам кашу таскают. Что значит свобода пошла! Идем и мы туда. Раз кашу понесли, — значит, там и люди есть.
По истоптанной, мокрой и темной лестнице поднялись они на второй этаж. Входные двери в казарму беспрестанно хлопали. В шинелях, накинутых на плечи, и без шинелей, заросшие бородами и просто небритые люди входили и выходили. Движение было большое, но какое-то скучное и бесцельное. Глаза у людей никуда не устремлялись, люди спускались по лестнице молчаливые и задумчивые и такие же возвращались, хлопали дверью, чтобы раствориться в полутемной казарме. Задевая ноги, свисающие с нар, обходя случайные группы, Степан и Павел пробирались по узкому проходу между стеной и нарами.
— Где тут второй взвод?
— Второй и есть, — ответил веселый глазастый унтер с усиками, тонкими, как у валета, но с глазами быстрыми, черными, склонными к насмешке. — А теперь спроси, где младший унтер-офицер семьдесят четвертого, господа нашего Иисуса Христа, запасного батальона первой роты Акимов. А я тебе скажу: честь имею явиться!
Степан уже пожимал руку веселого унтера. Тот сидел в боковом проходе у окна на широкой деревянной лавке, покрытой серым одеялом, и пил чай из синей эмалированной кружки.
— А это кто с тобой?
— А это наш заводской, товарищ Павел Варавва, — Степан оглянулся, — Большевик.
Акимов громко рассмеялся:
— Да чего ты оглядываешься? Большевикам к нам не опасно заходить, слава богу.
Степан ответил:
— А кто вас разберет, вы люди приезжие.
— Усмирять вас приехали! — Акимов крикнул это на всю казарму и залился смехом.
Степан уселся на краю нижнего помоста нар, сказал кому-то наверху, свесившему босые ноги:
— Дорогой товарищ, убери ноги, а то откушу!
Сверху свесилась голова худая, облезлая, тонкая, внимательно посмотрела на Степана. Ноги исчезли, но голова осталась на весу и задала скучный, хоть и привязчивый, вопрос:
— А чего это? Кто такой пришел, который ноги откусывает?
Ему никто не ответил, но с другой стороны нар тоже показалась голова, зашевелились и на нижнем этаже. Высокая полная фигура установила свежий, ладно уложенный по умеренному животу ремень на уровне глаз Павла Вараввы, а сверху на него смотрели с особенным злобным любопытством красивые глаза, под пушистыми усами шевелились полные и тоже красивые губы:
— Речи пришли говорить? Из Совета?
— Эй, кто там из Совета? — крикнул издали кто-то невидимый, потом гулко стукнули босыми ногами об пол, и из-за красавца вытянулось корявое, курносое, красное лицо, развело рот куда-то вкось, но ничего не сказало, а так и осталось с выражением активного воинственного внимания. Акимов добродушно протянул:
— Да это большевики!
Добродушный красавец важно хэкнул, все у него вдруг перестало быть злым, а осталось только энергичным. Он тяжело надавил на плечо Павла Вараввы и опустился рядом с ним на лавку. Курносый вдруг появился на переднем плане, оказалось, что измятая бязевая нижняя рубаха у него болтается до самых колен.
Красавец произнес с аппетитной медлительностью:
— Большевики, если нужно что сказать, тоже могут. Ну, говори, ты вроде арапа, смотри какой!
Варавва блеснул белками, осмотрел казарму:
— Пришли не с речами, а познакомиться.
Тогда человек в нижней рубашке привел свой рот в деловое движение:
— Ты лучше скажи, какой закон написали там, — он кивнул головой в угол казармы, — господа написали?
— Какой закон?
— Да закон же написали, полный закон. Про землю. Землю, говорят, народ пускай у помещиков покупает. Если кому нужна земля, пускай себе покупает у помещиков. А? Написали такой закон? Говори, что же ты молчишь! Коли ты есть большевик, так почему молчишь? Почему твой закон: покупай себе землю сколько хочешь? Народу земля в полную власть, только денежки заплати!
Младший унтер-офицер Акимов смущенно-негодующе рассматривал распущенную рубашку оратора:
— Ты, Еремеев, не галди, чего ты к человеку пристал? Он, что ли, написал?
Павел не мог оторваться от лица Еремеева — столько нем было давно организованного подозрения, раздражительности, злопыхательства. Еремеев смотрел на Павла, и его глаза уверенно, насмешливо разбирали всю его, Павла Вараввы, сущность и не находили в ней ничего, заслуживающего одобрения. Павел нахмурил брови и ответил Еремееву таким же серьезным напряженным взглядом:
— Нет такого закона!
— Спрятали, значит, — воинственно подхватил Еремеев, — спрятали, потихоньку действуют. А такой закон есть!
— Ты что, земляк, землицы прикупить хочешь? — Степан спросил с таким внимательным оживлением, словно он сам немедленно намеревался предложить участок. Еремеев метнулся было к нему, но не способен оказался оторваться от Вараввы:
— Так, говоришь, нету такого закона?
— Нету.
— Защищаешь, значит? Этих… этих…
— Нету, тебе говорю, а скоро будет.
— Покупать у помещиков?
— Да. Тебе землю дадут, а потом помещику платить будешь.
— Я буду платить? — Еремеев вдруг повеселел, вывернул из-под рубашки пустых два кармана, развел их в стороны. Переступая босыми ногами, перевернулся два раза. Степан и Акимов смеялись громко, красавец улыбался, с верхнего этажа смотрели молча. Тот самый, у которого Степан чуть не откусил ноги, заметил деловито:
— Смотри, у него сдачи еще не найдется, у помещика!
Еремеев довернулся до конца, убрал свои карманы, снова поднял на Павла сердитое лицо:
— Получит у меня помещик. Получит полную цену! Дай вот домой приеду, так и расплачусь.
Невидимый голос сказал сверху:
— Я тоже слышал, что закон такой есть. Будто землю по выкупу забирать будут.
— У кого забирать?
— Да у помещика.
— А она у него?
— А у кого же?
— Наши еще летом у него забрали. И без всякого выкупа. Он, может, и взял бы выкуп, да некогда было, пятки смазывал салом в это самое время.
Сказано было с хорошим юмором, победоносный хохот пронесся по казарме, ктото покатился на нарах, затрещал досками. Только красавец отзывался на все разговоры беззвучно-добродушно, все обнимал и похлопывал Павла Варавву. И Еремеев развеселился и уже совсем мирно обратился к Павлу:
— А все-таки скажи, человек хороший, кто это такие законы делает?
— А ты в учредительное собрание за кого голосовать собрался? За эсеров?
— А как же! За эсеров. Они ж, понимаешь…
— Вот они и закон такой приготовили.
Белокурый красавец крепче прижал горячую руку к талии Павла и засмеялся погромче, подтвердил:
— Они!
Еремеев вытаращил глаза удивленно до крайности:
