— Они!
Еремеев вытаращил глаза удивленно до крайности:
— Ну? Насада, и ты так говоришь?
— Да это же всем известно! И вчера кто-то рассказывал: ихний проект!
Степан считал вопрос исчерпанным. Он крякнул солидно и самым доброжелательным голосом сказал Еремееву:
— Пиши письмо, голубок. Пиши скорей письмо: так и так, спасибо вам, дорогие отцы и благодетели…
Насада отвалился к стене:
— Да чего там писать? Чего писать? Себе самому скажи, дураку, спасибо. А их тут много, вот таких умных: «Наша партия крестьянская!»
Еремеев следил за лицом Насады по-детски внимательно, строго прищуренным и немного завистливым взглядом. На нарах притихли. Рассмотрев выражение Насады как следует, Еремеев с тем же прищуренным лицом обратился к нарам:
— Агитация! Это они — агитацию! Думают: непонимающий народ, что ни дай, слопают!
— Большевики! — неопределенно подтвердили сверху.
— Большевики, — совершенно определенно подтвердил Еремеев. — Насада, ему что? Ему на крестьянство наплевать. Ему чуть что — «Поеду на Каспийское море, буду рыбку ловить». А про нас думает: этому сиволапому что ни дай…
В лице Еремеева все больше и больше прибавлялось ехидности и хитрогопрехитрого понимания. Насада продолжал улыбаться, откинувшись к стене, но Павел отнесся к речи Еремеева сердито. Он вскочил с лавки, сверкнул глазами, крикнул обиженным голосом:
— Да ты и сейчас чепуху говоришь! Чепуху!
— Ох! Ох! Чепуху? А вот и не чепуху! Вы-то… посмеяться над мужиком, ох, как вам легче становится!
— И посмеюсь!
— Они посмеются! Разумный народ, городской! — раздавался все тот же таинственный голос в темноте казармы.
— Да кто ж, по-твоему, такие законы делает?
— По-моему? Не по-моему, а вообще. А кого мы выберем, те еще где? Кого я выберу, те еще, может, чай дома пьют.
Павел презрительно отвернулся:
— Он может спокойно чай пить, потому: обманул тебя.
— А ты не обманул, не успел?
Таинственный голос снова загудел в неопределенной вышине:
— Вы все говорите: вот голосуй за меня, а тебе — землю. А все вы одинаковые: дадите земли три аршина, да и то подороже!
— Тебе большевики говорят: за Советы иди! За Советы трудящихся!
— Ох, за Советы! А что мы, не знаем! Сюда нас чего привезли? Усмирять, ха! А кто позвал? Председатель Совета!
— Эсер, — сказал Степан.
— Чего? — Еремееев даже обернулся.
— Эсер, говорю, который чай пьет! Тот самый. У нас выступал на митинге, как это хохлы говорят: у Серка глаз позычил. Прямо тебе в лицо: не сложим, говорит, оружия, облитого народной кровью.
Тот же таинственный голос под потолком разлил безобразно-оглушительную очередь сочного, дурманящего мата. Все оглянулись, но в той стороне было уже тихо. Губы Еремеева сделались вялыми, а глаза присматривались к Степану недоверчиво. Степан не смутился:
— Ты чего на меня, как барыня на гвоздь? Скажешь, выдумываю? Агитирую? Мы его арестовали тогда, сам его под конвоем водил.
Акимов даже подпрыгнул на лавке:
— Да что ты говоришь? Арестовали?
— А как же!
— «Арестовали». Да ведь он нас на вокзале встречал.
Степан полез за махоркой:
— Выпустили.
— А! а! — заегозил Еремеев. — Выпустили! Герои тоже, Выпустили! Герои тоже, выпустили! Большевики!
— Да как же не выпустить, когда у него дело кругом? Надо же ему закон писать, землю тебе продавать. Не выпустить — так ты еще обижаться будешь, скажешь, зачем мою крестьянскую партию… Да ты не горюй. Может, здесь кого усмиришь, так тебе и даром дадут… землю. Скажут: вот хороший человек Еремеев, тоже… наш… эсер.
Еремеев подскочил к Степану, даже кулаком замахнулся:
— Ты на меня не моргай! Чего ты, хвастаться пришел сюда? Думаешь, ты человек, а мы… вот… усмирители? Тебе есть дело, как Россия пойдет, а мне нету дела? Я тебе всю землю отдам, с потрохами, а своего брата, если трудящийся который… усмирять… У меня, думаешь, чести нет?
— Во! Голубок! — Степан встал, протянул руки. — Прости, дорогой, видишь, и у меня характер… ну его… горячий…
С высоты сказали:
— Нами еще эсеры не командуют.
Насада подтвердил самым искренним тоном:
— У нас офицеры — слава тебе господи.
И как будто в подтверждение этих слов из-за спин стоящих раздался голос, такой красивый, чистый и властный, что с самого первого звука стало ясно: говорит офицер.
— Что здесь у вас происходит, митинг, что ли?
— Все обернулись, раздвинулись. Насада и Акимов медленно поднялись. В конце образовавшегося человеческого коридора слабо блеснули в темноте погоны. Офицер сделал еще шаг вперед. Степан узнал Троицкого и просиял.
— Это что же? Гости, что ли? — Троицкий заложил палец за пуговицу шинели. — Большевики?
Он оглянулся на Акимова. Акимов ответил по-старому:
— Так точно, большевики, господин полковник.
— Что это ты, товарищ, все посмеиваешься?
Степан подскочил, вытянулся, руки направил по швам, сказал с тем самым деревянным напряжением, которое требовалось по уставу:
— Так точно, посмеиваюсь, господин полковник.
Кажется, один Насада почувствовал в словах Степана настоящую правду. Он шевельнул усами, опустил глаза, с интересом стал ожидать, что будет дальше. Остальные — даже и Павел — растерянно глядели на оторопелую фигуру Степана. Троицкий, чуть-чуть изогнувшись в талии, присмотрелся к Степану. Степан глядел на него с завидной каменной почтительностью, а как раз ничего в этот момент у Степана не посмеивалось. Троицкий все-таки спросил:
— Посмеиваешься? Солдат, что ли?
— Так точно, господин полковник.
— Ага! Так вот… может быть, скажешь, отчего тебе так весело? Может быть, оттого, что удачно дезертировал с фронта?
— Никак нет, господин полковник, по другому обстоятельству.
— Это по какому же такому другому?
— Вас хорошо знаю, господин полковник, обрадовался очень!
Троицкий скосил на Степана серьезные глаза:
— Ты что-то ошибаешься, дружище. Я с тобой в одной части не был.
— Так точно, господин полковник! А только, как вы здешнего попа-батюшки сынок и у Корнилова воевали генерала, а потом сюда приехали, — хорошо вас знаю.
Несмотря на то что Степан все это произнес тем же бессмысленным солдатским криком, в казарме произошло мгновенное движение: задние надвинулись на передних, не нарах загремели коленями, сверху свесилось несколько новых лиц. Степан еще больше вытянулся и задрал голову. Троицкий закричал, словно его ножом пырнули в самое болезненное место:
— Ты лжешь, мерзавец! Акимов! Взять его под стражу!
Он было размахнулся властным командирским пальцем, чтобы ткнуть Степана, но что-то странное произошло в казарме, он попал не на Степана, а на Павла. Павел показал ему свои ослепительные негритянские зубы, крикнул весело:
— Да никто не врет! Это весь город знает!
И вслед за этим тот же высотный таинственный голос произнес, как будто играючи:
— Корниловец? Хватай его, шкуру!
Еремеев подпрыгнул, перекосил рот:
— Товарищи!
Рука Акимова занесла с боку. Троицкий инстинктивно отшатнулся от нее и сразу завертелся в водовороте человеческих тел, сгрудившихся в узком проходе. Короткие, тесные движения людей перемешались с поднявшимся криком и шумом борьбы. Чей-то кулак взметнулся над толпой и неудобно опустился на светлокоричневую фуражку полковника. Удар получился слабый, однако фуражка обмякла и бесформенным колпаком насела на глаза Троицкого. Локти заходили в сумраке, но неожиданным сильным движением Троицкий вырвался в продольный проход и закричал:
— Назад, подлецы!
Крик его только на один миг ошеломил толпу, в следующий момент он выхватил из кармана браунинг и дрожащей рукой направил на людей. Передние отшатнулись. Троицкий бросился к дверям. С верхнего этажа нар ему наперерез слетел солдат, но поскользнулся на влажном полу и упал под ноги толпы. Троицкий хлопнул тяжелой дверью и выскочил на лестницу. Маленький и юркий Акимов словно через головы всех перепрыгнул к дверям. Двери открылись и снова хлопнули, а потом уже разверзлись настежь и, вздрагивая и визжа, начали выпускать напряженный внутренним давлением клубок людей. С лестницы послышались два коротких сухих выстрела:
— Стой, ребята! Сукин сын, внизу палит! Бери винтовки!
По казарме загремели сапогами. В сумерках заметались тени. Павел, наконец, выбрался на лестницу, там было темно, сыро и бестолково. Внизу у открытых широко дверей стоял в толпе Степан и говорил кому-то:
— Выпустили гада! Эх вы, эсеры!
Степан и Алеша вместе подали заявление о приеме их в партию большевиков. Муха обрадовался им, улыбался, довольный, хлопал по плечам, говорил:
— Собирается народ, собирается.
