Не любил и побаивался Кестера Степка, оттого Кольку, сына его, избегал и зайти к ним в дом не отваживался. А тут почувствовал себя вдруг большим, сильным и ничуть не спасовал перед грозным Кестером. Да он и был уже немаленьким, Степка, восемнадцатый год ему шел.
«И чего ж эт он об царе-то печалится так? — недоумевал парень, возвращаясь домой. — Для чего ему этот скинутый царь?»
3
По первым сумеркам, по начинающему подмерзать снежку к рословской избе хрустели шаги со всех сторон. Шли сюда по привычке, зная, что в бытность Зурабова сходки учинялись всегда здесь. Шли не только тогдашние постоянные завсегдатаи, но и те, кто раньше сюда не заглядывал, — больно уж необычна была новость.
Как ни боролась Настасья против этого немыслимого сборища — ведь уборки-то потом, как после свадьбы! — ничего у нее не вышло. В избу лезли все, не спрашиваясь и не оговариваясь. Кто чуток припозднился — пришлось в сенцах стоять и на крылечке. Избяная дверь была распахнута настежь, но в проеме ее тоже стояли люди, потому отдушина эта не успевала пропускать табачный дым.
Первыми тут оказались кум Гаврюха, Иван Корнилович Мастаков — Чулок, стало быть, Илья Проказин, Прошечка, Леонтий Шлыков.
— Вот как ноничка дело-то поворачивает, — заявил с прихода Леонтий, — самому царю по шапке дали — и никаких спросов!
— Да хрен с им, с царем! И без его проживем, — хрипловато прогудел кум Гаврюха. — Вот, кто бы нам пояснее все обсказал… Ты, Тиша, ничего не слыхал?
Но Тихон ответить не успел.
— Доигрались, допрыгались, черти-дураки! — как всегда, горячо врезался Прошечка. — Ишь, ведь чего сотворили — самого царя с трону спустили… Проживем! — передразнил он Гаврюху. — Ты, черт-дурак, проживешь! У тибе и в голове-то вон никакого царя нету. А как Расея жить станет, про то подумал? Тут в семье без хозяина либо с таким вот, как ты, порядку не бывает, а то цельная государства. Глотки ведь перегрызем друг другу, черти-дураки!
— Неловко без управы-то, конечно, — заметил Чулок. — Все равно ведь заместо его должен же кто-то быть… А може, там уж нового царя поставили?
— Чего ж ты молчишь-то, Тихон? — снова обратился к нему Гаврюха.
— Да и я столь же знаю, сколь все. Степка вон сказывает, что будто бы цельную неделю мы без царя-то живем, либо и того больше. А ведь ничего, Прокопий Силыч, все живы.
Прошечка уже готов был на Тихона броситься, но Степка, оглянувшись в кутное окно, громко сказал:
— Вон Иван Федорович идет!
— Ну, этот башковитый, — обрадовался Илья Проказин, — все разобъяснит.
— Башковитый, — возразил Тихон, — да неплохо бы знать, сват, куда башка-то его повернута. Ты редко к нам заглядывал, а я его тут наслушался…
— Ну, что, мужики, царя отпеваете, слезы льете? — спросил Кестер, проходя к столу. Пока еще в избе не очень тесно было. — Или злорадствуете?
— Да нет, — усмехнувшись, ответил за всех Тихон. — Слез поколь ни у кого не видать, а вот Зурабов-то, Яков Ефремыч, прав был, выходит. Помнишь, он говорил, что либо его столкнут, либо сам от престола откажется?
— Хорошо все помню. — Кестер сразу начал набивать свою трубку, как только присел к столу. — Помню, но никто его не сталкивал с престола, сам он отрекся от него в пользу великого князя Михаила второго марта.
— Еще второго ма-арта! — значительно повторил Чулок. — Теперь, стало быть, Михаил нами правит?
Мужики запереглядывались недоуменно, а Кестер жестко сказал:
— Нет. Михаил не принял престола. На другой день и он отказался.
— Э-э, — удивился Леонтий Шлыков и простодушно спросил: — Дык чего ж им враз царствовать-то всем расхотелось? Надоело, что ль?
Кругом засмеялись.
— Здравствуйте, мужики! — молвил Виктор Иванович, внезапно тут объявившись. — Зря смеетесь. Леонтий-то в корень глядит, волк его задави! — Данин подсел к столу. Толстая цигарка во рту у него догорала, потому начал свертывать новую. — Конечно, за триста лет могло бы и надоесть царствовать-то, но Николашке Кровавому не надоело. Он двадцать два года просидел на троне… И еще сидел бы, да снова в Петрограде пролилась народная кровь. На улицу вышли не только рабочие, но и солдаты восстали. Революция совершилась — вот отчего, Леонтий, царствовать-то и расхотелось им враз.
— Ну, Миколашке, так ему и надоть, черту-дураку! — Вдруг начал прозревать Прошечка. — И правда, что в тюрьмах уж местов не стало хватать, слыхал я от знающего человека… Дык правит-то кто ж нами теперь?
Этот вопрос больше всего волновал мужиков, потому и ответа на него ждали, как манны небесной. А Виктор Иванович вроде бы не торопился с ответом, в затылке почесывал, покрякивал загадочно.
— Власть в России перешла в руки Временного правительства, — опередил его Кестер. — Это правительство демократическое, значит, народное.
— Ишь ты, — заметил негромко Леонтий, — народное, дак потому и временное. А посля постоянно-то опять, что ль, царь будет?
— Нет, — сказал Виктор Иванович, — царя больше не будет. А вот что это за народное правительство, в котором опять же угнездились и Родзянко, и князь Львов, и Ржевский, и полковник Энгельгардт, и прочие такие же, куда они поведут Россию? Кто же за мужика-то заступится?.. У нас в городе то же самое теперь творится. Выбрали временный гражданский исполнительный комитет из семи человек, а в него вошли четыре кадета, от эсэров одна женщина, меньшевик да учитель один из казаков.
— А ты что же хотел, чтобы наших мужиков туда посадили, а Леонтия бы председателем сделали? — спросил Кестер.
На, его выпад никто не обратил внимания. У всех застряли в мозгах мудреные слова Виктора Ивановича, потому как многие, слышали их впервые.
— И кто ж они такие, эти самые, — спросил Леонтий, стараясь не упустить из памяти и повторить эти слова, — ну, эти самые кадеты, сесеры, иль как их тама, меньшевики? Чего они добиваются?
— Не просто пояснить это, — откликнулся Виктор Иванович. — Лучше сказать: все они — царские прихвостни, и простому народу добра от них не дождаться.
— Власть, она, должно быть, как баба, Леонтий: поколь не спытаешь, не разберешь, чем она тибе казнить станет, — изрек глубокомысленно кум Гаврюха. — В девках-то все они милые да ласковые.
— Нечего тут испытывать! — горячо возразил Виктор Иванович. — На бе́ды мужичьи наплевать им, да как бы свои капиталы сохранить и умножить.
— Дык мужик-то опять, что ль, сам по себе останется? — не унимался Леонтий. — К кому ж ему прилепиться-то? А земли не сулят они?
— О земле, о судьбе мужичьей, о судьбах простого рабочего народа с момента своего возникновения думает партия большевиков. Но партия эта все время вынуждена была скрываться в подполье, потому вы о ней ничего не знаете. А руководит этой партией Владимир Ильич Ленин. Вот за Лениным, за большевиками и надо идти мужику. Новое правительство ничего о земле не говорит, а призывает, как и при царе, воевать до полной победы над Германией, воевать за далекие Дарданеллы, а мужику для этого еще туже надо затягивать опояску…
— Ленин ваш Россию продает Вильгельму. Так пишут в газетах, — резко возразил Кестер и ехидно добавил: — А ты, Виктор Иванович, выходит, настоящий большевичок и есть… Давно я к тебе приглядываюсь, а в упор только теперь увидел.
— Знаю, — ничуть не смутился Виктор Иванович. — Знаю, что жандармский полковник Кучин частенько читал твои доносы. И не только моя фамилия в них значилась — все, кто вот сюда приходил при Зурабове, там упомянуты. А вот сколько платил тебе за это Кучин, не знаю.
Мужики зашевелились враз, запереглядывались, потому как почти все бывали тут в разное время. Прошечка серым сделался, землистым — вот-вот задымится и вспыхнет. А Кестер побледнел и сунул руку за пазуху.
— Ну-ну, ты не вздумай чего, Иван Федорович! — упредил его Тихон. — А то как в ентот раз за леворверы-то схватились вы… Не надо!
— Да ничего не сделает он один против целого хутора, — улыбнулся Виктор Иванович, показав на плотно столпившихся в избе хуторян. — Тем более, что и писать ему теперь некуда: жандармерия закрыта, а Кучин арестован.
Эти слова сразу приободрили всех, а в толпе, где-то в глубине ее, у дверей, послышались шиканья, кто-то лез там, протискиваясь к свету в душной тесноте. Наконец пробился Мирон Рослов, сдернул с головы полицейскую шапку и возгласил:
— Здравствуйте, граждане крестьяне!
— Гляди ты, как нас теперь именуют городские-то! — удивился кум Гаврюха. — Ну-к, расскажи нам, чего в городу-то делается.
— Чего там теперь делается — не понять и не рассказать враз-то, — вздохнув, ответил Мирон, распахнул шинель полицейскую и, достав из внутреннего кармана пачку бумаги, бросил ее на стол. Тут были печатные объявления, воззвания, «телеграммы» с заборов. — Вот, почитай, Виктор Иванович, может, вместе чего и разберем.
