— Да читал я все это, Мирон Михалыч, об этом и разговор ведем. А ты вот расскажи-ка мужикам, как вы Кучина арестовывать ходили.
Степка соскочил с лавки от кутного окна, уступая место отцу.
— Ты и про это знаешь! — удивился Мирон, садясь и распахивая полы шинели.
— Не все знаю, — слукавил Виктор Иванович. — Ты вот мужикам расскажи, как все было.
— Да как там было, — раздумчиво повторил Мирон, собираясь с мыслями. — Как с пятого начались эти самые собрания да заседания, так вот и не кончаются. В ночь на шестое марта дежурил я возле окружного суда, а у их там заседание шло — временный гражданский комитет выбирали. Часа в два ночи выбрали, что ль-то… Ну, вот новая власть и послала солдата за начальником гарнизона, полковником Горячевым, а еще пятерым солдатам велели привести жандармского полковника Кучина, а они не знают, где он живет. Послали меня проводить, потому как приходилось там бывать по поручениям… Пришли. А нас не впущают: кто там, да чего там, да зачем пришли, да как вы смеете?! Ну, солдаты, правда, бедовые попались — не посмотрели, что жандарм, и шуму его не испужались. Затворами как щелкнули да штыки показали — и засобирался наш полковник! Сапоги надевает — руки у его трясутся, побледнел, а виду не хочет показывать, крепится.
Так под конвоем и привели его в заседанию. Я тоже туда с солдатами проскочил! Долго полковники там выгнибались, а наш особенно никак не хотел подчиниться новому начальству — все требовал приказу или распоряжению от центра по жандармской линии, а без того, мол, не могу я сложить обязанности и дела оставить на произвол. А как главный тюрьмой пригрозил ему да солдаты опять затворами щелкнули, тут и поник наш Кучин окончательно — на все согласился… Хотели его в тюрьму посадить, да только домашний арест дали. А жандармская управления не работает. Да и полиция последние дни отживает.
— Дык за порядком-то будет кто наблюдать, аль как? — тревожно спросил Прошечка.
— Для того милиция какая-то народная делается. Кое-кого из наших туда переведут, а мне по годам — отставка!
Слова эти у Мирона вырвались радостно, даже вроде с гордостью. Заметив это, Прошечка тут же и подытожил:
— Гляди-ка, Мирон, везучий-то ты какой! Кучину вон, говоришь, синяки да шишки от новой власти достались, мы вот все тут не знаем, как она к нам оборотится, а ему — сразу такой подарочек!
— Ну, это для его хозяйства хорошо, — выручил Мирона Виктор Иванович, — а все остальные блага от Временного правительства получит он вместе со всеми.
Устали мужики от этой беседы и поняли опять же, что ждать им от всех перемен пока нечего. А Леонтий все не унимался:
— Дык, Виктор Иванович, а посля временных-то, какие ж еще будут? Ты вот про каких-то большаков сказывал, може, от их какая польза нам будет?
— Ты, Леонтий, хоть при меньшаках, хоть при большаках — все равно дырявыми штанами сверкать будешь, — язвительно сказал Кестер, выбил золу из трубки прямо на стол, поднялся и, уходя, добавил: — Работать надо, а политикой и без нас есть кому заниматься.
Все с облегчением посмотрели ему вслед, а когда он вышел, кум Гаврюха забалагурил:
— Мирон, чего ж ты глядишь-то? Самого Кучина зарестовал, а помощник его тут шатается!
— Да ведь посадить-то его некуда, — отшутился Мирон.
— Обещают выборы в Учредительное собрание, — сказал Виктор Иванович, переждав смешки. — Но ведь опять же, кого туда изберут. Большевики, конечно, выставят своих кандидатов, а народ, если ему разъяснить, поддержать их должен. Бороться за свои права-то надо, мужики. «Никто не даст нам избавленья, ни бог, ни царь и не герой. Добьемся мы освобожденья своею собственной рукой», — так вот в одной хорошей песне поется.
Мужиков волновало все это, трогало, наводило на мысли, но расходились хмурые, вроде бы их тут обманули. Ведь думалось-то как? Раз царя скинули — все должно перевернуться в лучшую сторону. Но, выходит, не стало его, царя-то, а в деревне нигде ничего и не дрогнуло — будто его и не было вовсе. Стало быть, не в нем одном дело. Многие хорошо это поняли, особенно те, кто и раньше на собрания к Рословым захаживал. Поняли, да не всем по душе пришлось это понятие, кое-кого покоробило.
4
Движение пассажирских поездов к тому времени уже не соответствовало никакому расписанию. В первую очередь пропускали воинские эшелоны на фронт, шли всевозможные военные грузы, пробивались санитарные поезда с фронта. Человек, отважившийся пуститься в дорогу, не мог знать в точности, когда начнется движение, и тем более не знал он, когда достигнет конечной цели своего путешествия.
Больше месяца Василий Рослов с Григорием Шлыковым в пути мыкались. Испытали езду на открытых площадках товарных поездов, и на платформе ехали, и в пассажирских вагонах, и на конных подводах, и даже пешком не раз прошлись по небольшим перегонам. Грязью заросли похлеще, чем в окопах. Правда, в Самаре удалось им помыться и даже белье сменить.
А на последнем отрезке пути от станции Полетаево попали они в классный вагон оренбургского поезда. Никто их, конечно, туда не приглашал, и ютились они в коридоре, но и выгнать ни у кого смелости не хватило. Тут было чисто, но отдохнуть-то, понятно, негде. Сидя на полу, подремали немного ночью.
А как рассветало — не отходили от окон. Да и как отойти от них, как не смотреть на родные края, на землю, вскормившую их! День разгорался солнечный. В деревеньках снегу почти не видать, а в поле пока лежит он тонким, уже ноздреватым слоем. Бугры — тоже голые, и лишь белеют вдали родные березы да кусты тальника темнеют. Они еще голые, но чувствуется, вот-вот начнут наливаться и тяжелеть почками. Ни единой души в поле пока нет.
За тридевять земель носила судьба этих солдат, сколько смертей им готовила! Сколько могил они обошли и прямо из могилы вынуты были. Можно ли было подумать тогда, можно ли поверить, что в родные края прилететь доведется! И вот они, родные края, — перед глазами, как в сказке несутся! Так можно ли хоть на минуту оторвать взор от них?
Как обогрело по-хорошему солнышко, не выдержал Василий — стал открывать окно. Не поддалось оно. Другое попробовал — получилось. Высунулся в него и захлебнулся, захмелел от родного воздуха. Не так, оказывается, совсем не так пахнет этот воздух! И ни с чем его не сравнить, ни с каким другим не спутать.
Григорий встал позади Василия, тоже неотрывно глядел в окно через его голову и жадно вдыхал напитанный весенней свежестью воздух. За дорогу они до тошноты наговорились, и теперь почитали за благо помолчать и подумать каждый о своем. Но подумать-то долго не пришлось.
Проехали уже станцию Нижне-Увельскую, и на каком-то разъезде поезд шел, не сбавляя скорости, а тут совершенно неожиданно вынырнул встречный на полном ходу. Да еще гудком реванул. Мгновенно отпрянул Василий от окна — затылком-то по лбу Григорию вдарил и нос ему разбил. А тот еще дернулся от Васильева затылка-то да своим об заднюю стенку стукнулся.
— Гриша! Гриша! — смеясь, кричал Василий под грохот встречного. — Гляди-ка ты, где ведь пораниться можно, и не подумаешь!
Но Григорий, зажав руками голову, держал, ее, словно боясь, что она расколется, и в то же время покачивал ею, будто ребенка, баюкая. Он, кажется, даже не чувствовал, что кровь подтекает из носа.
— Опять, опять загудела, проклятая! — стонал он, присаживаясь на пол. — У Ядвиги, кажись, и то не бывало так…
Быстро захлопнув окно, Василий постучал в дверь ближайшего купе и, не дожидаясь ответа, распахнул ее. На диване лежал горбоносый, немолодой, пузатый господин в пенсне с газетой в руке. На другом сидела старушка с вязаньем и тоже в очках.
— Место! — крикнул Василий господину. — Ослободи место контуженому солдату!
Господин приподнял пенсне, отложил газету, но вставать с дивана, кажется, не собирался. А Василий скинул шинель, по-хозяйски повесил ее на крючок и выскочил в коридор. Григорий уже спал, уткнувшись лицом в пол. Василий подхватил его под мышки и поволок в купе.
— Что ж, я вынужден подчиниться георгиевскому кавалеру, — сказал господин каким-то визгливым, скрипящим голосом, торопливо натягивая сапог. — Мамочка, пустите меня к себе, пожалуйста!
Василий уложил товарища в постель в шинели и в сапогах, занес котомки, достал утирку и принялся вытирать кровь на лице у Григория.
— Что с ним случилось, с этим вашим товарищем? — спросила старушка почти таким же голосом, как у господина в пенсне, только заметно дрожащим. — Он, кажется, был здоров, когда я проходила умываться.
— Контуженый он, — нехотя отозвался Василий.
— А что это такое — контуженый? — не унималась досужая бабка. — Это не одно и то же, что раненый?
— Немец прикладом его по лбу вдарил во время рукопашной, — пришлось пояснить Василию. — Вот с тех пор и случается с им такое.
