Профессор вернулся с высокой полной дамой в коверкотовом костюме, той самой, что вырвала когда-то пальму из рук смешного старика.
— Здравствуйте, — улыбнулась дама, — Клавдия Николаевна. — Они пожали друг другу руки. — Мы с мужем очень рады, что можем быть вам полезны. Я несколько раз видела вашу юбиляршу.
— А ну, молодой человек, скажите, сколько ей лет? — лукаво спросил профессор, смотря на жену.
— Двадцать два! — ответил Костя.
— Вот — двадцать два! — подтвердил профессор сияя.
— И заслуженная? — слегка удивилась его жена. — Она действительно показалась мне очень молодой, но… дай-ка! — Она долго рассматривала карточку и наконец сказала: — Очень славное лицо!
— Правда, славное очень? — обрадовался профессор.
— Правда! Но молодой человек, может быть, торопится на торжество, а ты задерживаешь его! Так что ты хочешь ему дать — розы, лилии?
— Ну конечно лилии! И не «Славу Бурбонов», а что-нибудь из высокогорных ливанских сортов — ну, например, «Царица Савская». Вот, пожалуйста, выбирайте. Нельзя только, — он поискал глазами, — вот этот куст нельзя — он один у меня, — и вот этот, а все остальное — и этот, и этот — пожалуйста!
— А может быть, молодой человек по роду своих чувств предпочитает более яркие цветы? — улыбнулась Клавдия Николаевна. — Георгины, гвоздики, розы? — Она ласково поглядела на Костю. — Извините, я лет на пятнадцать старше вас, поэтому позволительно мне спросить вас…
— Клава, ну не будь же нескромной, — азартно и радостно воскликнул профессор.
— …Спросить вас: вы дарите цветы просто юбилярше или близкому вам человеку?
— Да Клава же! — рассмеялся профессор и взмахнул руками. — Вот еще бестактная, ей-богу! — Но полная белолицая женщина улыбалась так ясно, просто, дружески, что Костя не смутился.
— Моя любовь! — ответил он серьезно.
— Ну-у? — торжествующе хохотнул профессор и потер руки. — Ну какие же могут быть тут яркие цветы? Какие розы и какие гвоздики? К чему они?! Тут молодому человеку могут помочь только одни белые лилии!
Когда Костя вышел от профессора, Рябова, конечно, уже не было. Кто же будет ждать столько?! Костя подумал и пошел домой. Он нес корзину с цветами, и на душе его было очень спокойно и ясно. Перед его глазами стояла улыбка этой полной спокойной женщины, и он думал о том, как завтра он принесет эту корзину Нине, что ей скажет и как она удивится, увидев эти лилии, засмеется и захлопает в ладоши. А вечер был совсем весенний — с крыш, с водостоков, с голубых, белых и желтых сосулек спадали медленные, тяжелые, как мед, капли… Светила насквозь прозрачная луна, и все было синим и ясным. Улыбаясь, он влетел в парадное и позвонил. Отворил ему отец. Он так и вышел с ручкой — видимо, сидел и писал в кабинете.
— Ну, наконец, — сказал он, присматриваясь к Косте. — А тебя товарищ заждался. Целый час сидит.
— Рябов? — обрадовался Костя — только его бы он и хотел увидеть в эту тихую светлую минуту, — вот бы они уж наговорились о Нине.
— Ну уж кто, не знаю — не спрашивал! — слегка поморщился отец. — Э, а это что у тебя? — Костя отвернул край розовой бумаги. — О-о! Цветы! Да какие еще! Откуда это ты? Кому?
— Нине Николаевне, — гордо ответил Костя, — у нее день рождения.
— Молодец! — горячо ударил его по плечу отец. — Правильно! За подарок — отдарок. Ну-ка, покажи! Слушай, да это лилии! И еще какие! Ах, какая же все-таки красота! Где достал?
Костя молча посмотрел на отца, хотел что-то сказать, но вдруг чмокнул его в щеку и, застыдившись, побежал к себе. Дверь его комнаты была полуоткрыта. На фоне окна, зеленого от луны, сидел Онуфриенко.
— Отыскался пропащий! — сказал Онуфриенко, вставая, и затушил папиросу прямо о крышку стола. — Ждал я тебя, ждал и хотел уже уходить! Где ж ты был? А это что?
Костю так и передернуло — всего меньше он хотел бы видеть Онуфриенко. Он молча поставил цветы, подошел и включил свет.
— И нечего тебе было сидеть в темноте, — сказал он сварливо, — оставь цветы, помнешь!
Словно не слыша, Онуфриенко отвернул край розовой бумаги.
— О-о! — потянул он одобрительно. — Дельно и в самый раз! Где достал? Кому? Возлюбленной?
— Какие у тебя все противные слова, — мучительно поморщился Костя.
Онуфриенко вдруг поднял голову и с любопытством, внимательно посмотрел на него.
— Э-э, да она тебя, кажется, турнула, — догадался он. — Ну что ж молчишь? Турнула, да? Ладно, твое дело! Бери корзину, пошли.
— Куда?
— Сколько раз я тебя просил: не кудыкай, не будет пути. Ну, раскачивайся же! Я тебе говорю: запаздываем. Верно, откуда цветы-то?
— Наверно не украл, а дали! — агрессивно и грубо ответил Костя.
— Знаю, что украсть не сумеешь, — презрительно усмехнулся Онуфриенко, — спрашиваю, кто дал.
— Профессор Ященко.
— Что-о? — У Онуфриенко на секунду даже отнялся язык. — Какой профессор Ященко? Я серьезно спрашиваю!
— Да я серьезно и отвечаю. Тот самый.
С минуту они молча смотрели друг на друга.
— Где он живет? — вдруг быстро спросил Онуфриенко.
— Оставь, пожалуйста, — резко оборвал его Костя, — что еще за допрос! Следователь, что ли?
— А то, что ты мечешь! — засмеялся Онуфриенко. — Говоришь, а что говоришь — не знаешь. Ященко за любую поганую рассаду удавится.
— Ну? Это ты правду сказал? — иронически покачал головой Костя.
— Вот тебе и ну! Я такого скота еще и не видывал! Злой, мелочный, мстительный! И гад! Я и его Клавдию Ивановну знаю. Тоже профессор — по хорошим делам! Попади ей в лапки — век не забудешь! Не врач, а инквизитор!
Онуфриенко встал и застегнул пуговицы.
— Готов? Так бери цветы и пойдем. — И он протянул руку к корзине.
— Не хватай, говорю! — рассердился Костя.
Онуфриенко вдруг расхохотался.
— Да нет, ты что, действительно все это приготовил для Ниночки? — Костя молчал. — Дурак! Вот действительно идиот! Ты знаешь, как она тебя с ними турнет? Такие же покойникам носят — он же тебе лилии и нарциссы дал, самые что ни на есть кладбищенские цветы! Ну, ты идешь или нет?
— Куда?
— Опять кудыкаешь? К одной интересной женщине в одну интересную артистическую компанию — устраивает это тебя или нет? Ну, и корзину бери, там она как раз кстати. Эта дама толк в цветах не знает. Цветы и цветы! Дай сюда! Пошли! Ехать далеко, вызовем авто!
Ехали они действительно долго, проехали парк им. Горького, весь в белых и синих огнях, потом прилегающую к нему небольшую темноватую площадь с одиноким полосатым киоском под фонарем. Тут уже пошли совсем грязные и темные улицы, и наконец автомобиль дернулся и остановился перед пузатым, двухэтажным, видимо еще купеческим, особняком. В окнах верхнего этажа сквозь ажурные занавески звучала музыка — то рояль, то патефон, то радио.
— Дай сигнал! — приказал Онуфриенко шоферу и выскочил из кабины. После третьего гудка из темного парадного выбежал высокий худой человек и подскочил к Онуфриенко.
— Ну, слава богу! А я думал, что не приедете. Все в порядке… она…
— В порядке! — ответил Онуфриенко и открыл дверь кабины. — Ну, вылезай, Костя, только осторожнее с бутылками. Вот, знакомьтесь: мой друг, артист Любимов. Это — мастер цирка, зови его Владимир.
Костя и мастер цирка пожали друг другу руки. Мастер цирка оказался парнем лет тридцати, очень высоким, худым, с пышными волнистыми волосами, — автомобиль стоял под окнами, и Костя мог хорошо разглядеть его. Он был с головы до ног весь какой-то жухлый, палевый — волосы его были ржаво-рыжими, тщательно запудренное простецкое лицо со вздернутым носом было осыпано золотистыми веснушками, джемпер был светло-шоколадный, брюки-бриджи и просто рыжими, такими же, как затейливо инкрустированные туфли-лодочки. Даже напульсник на руке, покрытой рыжим пушком, был из желтой кожи. А в общем мастер цирка чем-то напоминал желтую ящерицу.
— Спирта не привез? — спросил Онуфриенко мастера цирка.
— Литр.
— Ну и хватит. И скажи… — Они о чем-то тихо поговорили, и потом Онуфриенко опросил громко: — А из баб кто?
— Любы нет. Позвонила, что муж вернулся ночью.
— Врет?
— Врет, конечно, хахаль к ней пришел, тот, косой.
Посмеялись над хахалем.
— Ну, а моя тут?
— Твоя-то тут. Два раза о тебе спрашивала.
— Порядочек! — Онуфриенко сразу повеселел. — Костя, Владимир он только для тебя и меня. А для прочих он факир Педжаб Рамачерак. Видел афиши?
— Рамачерак — как же это…
И Костя вспомнил большой фанерный щит перед зданием филармонии. На щите были киноварные пальмы, черная кобра, стол с какими-то золотыми кубками и ларцами, узорчатый мраморный жертвенник и дымок над ним, а в голубом квадратном воздухе парил саркофаг, и из него поднималась красавица, вся в белых цветах и розовых вуалях. Сам Рамачерак в чалме с аграфом, в цирковых золотых одеждах стоял среди всей этой кутерьмы и жестом Медного всадника показывал на парящий гроб. С чалмы — от алмаза — расходились зеленые, красные и синие лучи, из-под насупленных бровей сверкали магнетические глаза, а у рыжего глаза были близорукие и растерянные, как у человека, только что снявшего очки, и мягкий рот пьяницы.
