б ты знал, что они в своих сундуках возят!
— А ты знаешь?
— Знаю! Гляди, что на уши себе нацепила!..
У молодой цыганки, которая возилась с завтраком, висели в ушах какие-то серьги или монеты — то ли золотые, то ли серебряные. Сельские дети не знали точно какие, потому что у их родителей не было ни золота, ни серебра, но эти монеты были совсем не такие, за которые можно было бы купить тетрадку или карандаш, которыми ребята играли в орла и решку, — определенно золотые или серебряные!
— Эй ты! — крикнули долговязому цыганенку с выпуклыми глазами, блестящими и простодушными. — Иди-ка сюда!
Цыганенок притворился, что не слышит. Тогда к нему обратились несколько по-другому:
— Эй ты! Иди сюда! Вон тот, что штаны на одной шлейке!
— С бараньими глазами!
Цыганята наконец остановились. Остановилась и собака. Все внимательно смотрели на молодых збаражан. Цыганенок, к которому обращались, натянул на плечо другую шлейку.
— Идите ближе! — кричали сельские.
Лупатый цыганенок крикнул:
— Идите вы!
Цыганята переглянулись меж собой и засмеялись. Никто из сельских не сделал и шага. Все выжидающе затихли. Наконец из толпы сельских ребятишек выступил вперед мальчишка: губастый, вместо щек — пампушки, а глазами так водит — словно лбом боднуть кого хочет.
— Вы чего тут сидите? — крикнул.
Лупоглазый цыганенок руками развел:
— Потому что не легли!
Губастый даже не улыбнулся, хотя цыганята снова засмеялись.
— Почему вы в колхозе не работаете? — спросил.
— Потому что у нас нет колхозов!
— Разве вас в наши не принимают?
— А мы в ваши не хотим, а своих у нас нет!
— Потому что воровать легче!
Лупатый скривился, однако заставил себя улыбнуться:
— Мы не воруем!
Сельские засмеялись. Сначала недружно, а потом все громче.
— А как же вы зарабатываете? Ночью, когда все спят, да?
Опять засмеялись сельские. Цыганята стояли молча. Собака махала хвостом и то высовывала язык, то прятала. Губастый мальчишка, надувая свои пампушки, кричал:
— Все вы одинаковые! Вот не ходите по селу, а то ноги вам переломаем! А вашу собаку отравим!
Тут и показала себя молодая цыганка. Она, верно, прислушивалась к перебранке, потому что вдруг побежала в кибитку, вытащила оттуда что-то страшное — ружье не ружье, железный дрючок не дрючок — и кинулась на сельских. Она что-то кричала, но что — никто не понял. Ребятишки задали такого стрекача, что из-под пяток летела вырванная трава.
С того дня и ходили цыгане по селу. Оказалось, их не так уж и мало: откуда-то взялись мужчины, несколько старых женщин и маленьких детей прибавилось. Збаражанам особенно запомнился один цыган в черном пиджаке внакидку — лицо его заросло волосами, ходит он и на губной гармошке играет, на тримбе то есть, и — слепой. Сначала думали, что он зрячий, но слепым притворяется, — ведь глазами светит, а присмотрелись — нет в глазах смысла, одна пустота. Звали его Ионой. Дети збаражские ходили за ним толпами — Иона был веселый: рассказывал побасенки про цыган — и сам смеялся.
Наведывались они и к Ганке несколько раз, да она все пряталась или двери изнутри запирала. Просят, ну а что она может им дать, когда у самой ничего нет? Да и утащить что-нибудь могут, разве уследишь. Зря не будут болтать про их ловкость. Но как-то не устерегла — и пришли к ней, застали посреди хаты. Господи, если бы хоть один кто, еще ничего бы, а то принесла нелегкая цыганку и детей: от самого маленького, которого она у груди держала и покачивала, до самого старшего, который остановился у порога, держа за руки двух лупоглазых сестренок.
Вошла цыганка, стала возле печи и улыбается. Ганку ее улыбка больше всего поразила.
— Чему это ты смеешься? — спросила не очень приветливо.
Цыганка и совсем расплылась в улыбке. И дети ее — тоже. Ну, так, словно каждому по мешку денег дали.
— Вижу, что печалишься, — сказала цыганка. — Какая-то печаль тебя грызет. Мужа нет, верно? Давай погадаю на него. Погадаю — легче станет, совсем хорошо станет. Дети есть?.. Вижу, что есть. Давай на детей погадаю. Хорошо им живется…
— Да уж как-то живется, — отозвалась Ганка. — А это все твои? Или заняла, чтоб больше ходило с тобой, чтоб давали лучше?
— Все мои, — сказала цыганка. — Для чего занимать? Не люблю занимать, чтоб потом не отдавать.
— Конечно, — согласилась Ганка. — На займах не проживешь. Если нет доли, так не выпросишь… А младшенькому — сколько ж ему?
— Зимою нашелся.
— Муж есть?
Цыганка засмеялась и не ответила.
— Наверно, есть, — сама себе ответила Ганка. — Откуда бы они тогда брались? Сами собой не появятся.
— Ну, давай погадаю, — снова за свое принялась цыганка. — Всю правду скажу. Скажу, как оно на свете, все будешь знать, что тебя ждет. Запечалило тебя одно, так другое распечалит. От рыжего тебе печаль, зато от русого будет тебе радость.
— Мне что рыжий, что русый — все равно, потому что нет ни того, ни другого…
— В казенном доме скажут тебе…
— Уже сказали, — перебила Ганка. Когда-то верила она цыганкам, слушала их, а когда встречала где-нибудь, давала рубль и слушала, слушала их быструю, успокаивающую речь, богатую на обещания. Хотела верить, но все они говорили одно и то же — и ничто не сбывалось. Вот пока слушаешь — веришь и даже интересно, а потом… — Ты признайся, — продолжала Ганка, — как у тебя на душе, когда ходишь и просишь? Разве хорошо быть попрошайкой? Да еще с детьми?
— Я не прошу. Кому погадаю, правду скажу — вот и отблагодарят.
— Какая там правда!..
— Э-э, молодица, да ты, видать, на весь свет гнев в сердце держишь, вот и плетешь такое. Доброе слово лечит, помогает.
— Какое же оно доброе, если брехня?
— Не говори, чего не знаешь. Кому брехня, а кому и нет. Кто верит — тому хорошо, а кто вот так, как ты, — совсем лихо.
— Слово — это не бальзам, к ране не приложишь.
— А вот и бальзам! — возразила цыганка. — Как кому.
— Да
