тот лодырь сдался! Да он еще и слепой на один глаз.
— Но ведь другим видит… — возразила несмело.
— Чего он там видит? Ничего он не видит! Я его напоила, накормила, а он про меня сплетни распустил…
— Какие сплетни?
— Что и глухая я, что и песок из меня сыплется… А что, я силком заставляла его приходить? Обходилась без него — и обойдусь. Сам приперся! Сам сел на лавку, — показала рукой, где Роик сидел, — поставил ружье меж коленями… Э-э, если б знала, так и на порог не пустила бы.
— И не жалейте о нем. Для чего вам такое чучело? Лучше сразу разорвать, чем потом мучиться.
— Конечно. Пусть другие с ним мучаются… А я рада, что сды́хала… Теперь он будто к тетке Густе сватается. Говорил, мол, и моложе меня она, и хата у нее новее, и хозяйка из нее проворнее, — бабка вытерла кулаком глаза, прибавила, всхлипнувши: — А из меня уже, говорит, песок сыплется…
— Да будет вам, бабушка… Для чего вам на старости в хате забота такая? Тут как бы самою себя доглядеть, — успокаивала Ганка.
— Конечно, тут как бы одну себя обиходить… А он же одноглазый, ни к чему не пригодный, уже только земле кланяется… Только и слышала бы от него: накорми, то подай, это сделай. Э-э, пусть ищет поглупее.
Поговорили про всякую всячину, и Ганка ушла. А через несколько дней встретилась с Бахуркой на родинах у Дуси Лаврущенко. Все поздравляли роженицу с сыном, поздравляли также отца, а потом немного выпили — и разговор пошел, пошел, пока до Бахурки не добрался. Кузнец Панас, который уже обжился в Збараже, любитель поболтать да посмеяться, расспрашивал бабку:
— Значит, Роик сватался к вам? С дробовиком приходил?
— А как же, с дробовиком, — отвечала весело. — Пришел, сел на лавку, а дробовик поставил меж коленями и так за него держится, как черт за грешную душу.
Засмеялись все. Даже Дуся, слабая и молчаливая, лежа на кровати, кривила побледневшие губы.
— А потом, что потом? — то ли допытывался, то ли подзуживал кузнец.
— Эге ж, я ему тут и высказала все! Мол, теперь таких женихов не сеют и не жнут, они сами растут. Мол, если б тебя намотать на качалку да сверху хорошенько рублем пройтись, так, может, толк и был бы из тебя, а так — один только конфуз!..
— Ха-ха-ха! — заливался смехом кузнец. Он хорошо знал, как было все на самом деле, но кое-кто слышал об этом впервые, потому Бахурка и казалась им лихой да геройской.
— Да, да, — продолжала бабка, поощренная этим смехом. — Сидел он сидел, слушал-слушал и живым своим глазом как засветит, как засветит. Потом подхватился и побежал, едва в двери попал.
— А ружье не забыл?
— Еще бы забыть, коли он за него так держался!
— А если б он поднял свой дробовик, — допытывался кузнец, — да прицелился в вас, да сказал: «Руки вверх, бабка, и шагом марш за меня замуж!» Что б вы тогда делали, а?
— А что у меня, рогачей нет? Я из рогача быстрее стрельнула б в него, чем он в меня из дробовика!
— Никак дробью стреляют ваши рогачи?
— И дробью, и солью.
— А если б в штыковую?
— Можно и в штыковую.
Смеялись. Бахурка тоже смеялась. Ганка присматривалась к ней и замечала, что бабка и сама начинает верить, будто все так и было. Посидели, и разговор снова вернулся к Роику. Ну, бабка выдумала новые подробности сватовства сторожа, будто он в праздничном костюме приходил, а так как собственного костюма не имел, то бегал занимать у кого-то из недавних молодоженов, а к кому — бабка не скажет. И как выгнала бабка одноглазого сторожа, так побежал он не домой, нет, а помчался занятое отдавать…
И чувствовала себя Бахурка удовлетворенной и счастливой.
Словно с неба упали цыгане.
С вечера никто из збаражан и подумать про них не мог, а утром проснулись — в долине возле пруда, с того края, что от торфяников, где скот в стадо сгоняют, — увидели табор. Стояли вразброд несколько кибиток, возле них паслись лошаденки (жеребцами не назовешь — ребрами светят, зато не из соломы и смолы слеплены, а настоящие). Цыгане толклись посредине — между кибитками и лошадьми. Курился костер, возле которого суетились две или три цыганки; по траве ползали, светя голыми телами, несколько ребятишек, а старшие бегали наперегонки с собакой. Собака была густо укрыта рыжей, свалявшейся шерстью, ростом была она с теленка, не меньше, и когда бежала — топкая земля под нею прогибалась.
— Смотрите мне, — уходя рано утром в поле, сказала Ганка детям, — не вздумайте водиться с цыганятами.
— Какими? — спросил Толик, счищая черную кожуру с картошки, и взглянул на Саню: не слышала ли она про цыган. Но Саня ответила ему удивленным взглядом.
— Да вы у меня такие, — сказала мать, — что сами найдете. На ровном месте споткнетесь. Иль не так?
Саня опустила голову и улыбнулась украдкой, чтобы мать не видела.
— Не так, — возразил Толик.
И только мать ушла со двора, брат с сестрой, забыв, что мать наказала стеречь хату, понеслись по Хацапетовке — кур всполошили, собак разбудили. Искать цыган не пришлось — с пригорков были видны и пруд, и кибитки.
Вокруг табора уже собрались сельские ребятишки. Держались немного в стороне — кто сидел, кто стоял. У многих были кнуты или палки: а вдруг цыганята нападут? Но никто не нападал. Как и раньше, чуть-чуть тлел костер, грея подвешенный на перекладине котел, как и раньше, бегала собака, высунув язык и тряся рыжей шерстью, а за нею — трое черных, кудрявых цыганят. Они, казалось, не замечали сельских детей, словно тех и не было.
А сельские переговаривались меж собою:
— Что это они варят?
— О, глянь, глянь, не иначе как пшено сыплет!..
— А что они варят? Да они всего напопрошайничают. А если не выпросят, так наворуют.
— Ты гляди, гляди, сала кусок достала из шалаша!
— Живут!
— Э-э, что они имеют? Такие обшарпанные…
— Скажешь, обшарпанные! Если
