поступает. А одними перспективными идеями парк не оздоровить, нужны конкретные ежедневные решения, иначе нечего будет оздоравливать. Он хозяйственник, директор. Или подать заявление об уходе, или действовать сообразно обстоятельствам… Это и есть работа…
Казалось, часть энергии, бьющейся в деятельном мозгу Цибульского, передалась и Тарутину. Даже настроение улучшилось. Он налил из графина полстакана воды. Сделал несколько глотков.
Необходимо созвать совещание. Есть в парке толковые люди, болеющие за производство. Пригласить начальников колонн, некоторых водителей. Неофициально. На чашку кофе. Побеседовать. Наверняка что-то наметится интересное. Не на одном совещании, так на другом.
Тарутин потянулся к календарю — наметить день такого совещания. Но его отвлек звонок внутреннего телефона. Еще не касаясь трубки, он уже был уверен, что звонит Кораблева. И не ошибся. Голос Жанны Марковны звучал напряженно. Она мучительно подбирала слова…
— Андрей Александрович, я пригласила вас сегодня… К себе…
— И что? Вы передумали?
— Нет. Не передумала… Но наши с вами… — Кораблева замялась.
— Я помню, Жанна Марковна. И приду. — Тарутин произносил слова своим обычным ровным тоном. — До вечера, Жанна Марковна, — добавил он после затянувшейся паузы и повесил трубку.
Время, отведенное для приема по личным вопросам, уже истекало. Надо торопиться.
Следующим был высокий парень, рыжеволосый, с бледным болезненным лицом. Войдя в кабинет, он вытащил аккуратно сложенный листок и положил на край стола.
— Здравствуйте, — спохватился парень и шмыгнул носом.
Тарутин указал на стул, но парень остался стоять, теребя в руках потертую шоферскую кепку. Вероятно, он ждал, что Тарутин, прочтя заявление, завяжет разговор. Но директор к заявлению не притрагивался.
— Вот. Хочу уволиться. По собственному желанию.
— Давно работаете?
— Не очень.
— Какая колонна?
— Пятая.
— У Вохты, значит? — проговорил Тарутин. — Что ж так? Лучшая колонна, а вы уходите?
Парень опустил глаза и молчал. Тарутин побарабанил пальцами, затем резко приподнялся, взял заявление и опустился в кресло.
— Чернышев, значит? Валерий Чернышев… — Тарутин вскинул глаза и посмотрел на молодого человека. — Чернышев! Это ты, что ли, в больнице лежал?
Парень кивнул.
— Ну, брат! Что же ты не явился ко мне, как выписался?
Тарутин вышел из-за стола. Парень был почти одного роста с ним. Рыжеватые брови соединялись на переносице бесцветным редким пушком. Волосы замяты кепкой. Низкий широкий лоб.
— Вот, значит, как ты выглядишь. Тогда-то я тебя не разглядел из-за бинтов… Как здоровье, Чернышев?
— Подлатали, — нехотя ответил Валера.
Тарутин обнял парня за мослатые плечи и подвел к креслу. Сам сел напротив.
— Как тебя встретили в колонне?
— Обыкновенно. Сдал бюллетень. Сказали, чтобы шел к машине.
Тарутин вспомнил о просьбе Жени Пятницына и делал вид, что он не в курсе событий.
— Ну а машина как? На ходу?
— Третий день ползаю под ней. Надоело.
— А где сменщик?
— Перешел на другую машину.
Помолчали.
Тарутину этот долговязый паренек казался симпатичным. Или он сейчас испытывал острое чувство вины перед ним за то, что все это время ничего не делал для выяснения обстоятельств драки? Засосали текущие дела, забыл. А ведь как тогда возмущался, ездил в больницу, выяснял, знакомился с его личным делом…
Валера догадывался о мыслях Тарутина и, вероятно, испытывал удовольствие от смятения директора. И вместе с тем, казалось, он бросал вызов Тарутину своим молчанием.
— Значит, увольняешься. По собственному желанию. А жаль… Понимаешь, Чернышев, мне очень нужны сейчас надежные люди. Дел в парке невпроворот. А такие, как ты…
— Какие? Вы меня и не знаете.
— Видишь ли… Я догадываюсь… Ты кому-то перебежал дорогу — тебе отомстили. Для порядочных людей это не метод убеждения. Стало быть, ты был неугоден подлецам… И вот, вместо того чтобы остаться, дать им бой, ты удираешь.
Валера с изумлением посмотрел на директора.
— Я еще и виноват? Ловко. Мало того, что я чуть концы не отдал. Мало того, что я вернулся в колонну, а на меня косятся как на прокаженного. На линию не могу выехать, «лохматку» свою растащенную не соберу. Мало этого! Я еще должен бой давать?! Нет, Андрей Александрович, это все слова красивые. Я лучше пойду песок возить, на душе будет спокойней. Научили. Спасибо. Теперь век молчать буду… Что я доказал тем, что заявил начальнику колонны о безобразиях на линии? Что? Ничего я не доказал!
Тарутин не ожидал такого взрыва ярости от застенчивого на вид паренька.
— Ко мне надо было прийти, — пробормотал он.
— Не успел. По дороге перехватили… А что толку-то? Вы и пальцем не пошевелили, чтобы выяснить. Совсем запамятовали. Или специально? Так спокойней?
Валера не мог удержаться. Прорвало. Он видел в. директоре частицу той несправедливости, из-за которой столько претерпел. И участие директорское ему казалось маской, скрывающей равнодушие. Сладкое чувство мести, пусть на словах… По глазам Тарутина он видел, что слова его достигают цели — ранят директора…
— Погоди. Что ты все в одну кучу, ей-богу? — проговорил Тарутин.
— Одна куча и есть! — выкрикнул Валера, замирая от собственной дерзости.
Тарутин переждал, паузой сбивая Валеру с воинственного настроя.
— Ты еще, Чернышев, мальчик. Все куда сложнее…
В парке сотни честных людей, что же, я их буду допрашивать, смуту сеять? Ведь никаких зацепок.
— Не знаю, — потупился Валера. — Только вокруг черт-те что творится, а вы чего-то ждете. Понимаю, сложно. А кое-кто думает, что директор размазня. Вот и выступают… Не мне вас учить, просто мнение свое высказываю, к слову…
Чернышев поднялся с кресла и, насупившись, смотрел на белеющий листок заявления. Следом поднялся и Тарутин. Он взял со стола листок и переложил в папку.
— Позже загляни. Дня через три. Подумать надо.
Оставшись один, Тарутин соединился
