Опасаясь, что Валерьян Павлович и его представительный друг явятся к нему учинять скандал и требовать назад задаток, который еще перед выездом в Вишняки был честно поделен между музыкантами, Митрофан Сосна скрылся в дальнее село к двоюродному брату и отсиживался там целых две недели.
А в день, когда вернулся, к нему заявились… кто б вы думали? Заявился к нему Миша Капка вместе с Ерофеем Мельником.
— Ну, изверг-мучитель, про духовную особу мы всё знаем. Папа римский тебе не простит! — сказал ему Миша Капка. — Так что давай лучше мириться, чтоб никаких последствий. А мы в своем нехорошем поведенье раскаиваемся.
— Давайте мириться, я не против! — обрадовался Митрофан Сосна. И трижды облобызался с Мишей Капкой, а затем трижды с Ерофеем Мельником.
И они помирились. Теперь в нашем городке оркестр играет в прежнем составе:
1. Митрофан Сосна — руководитель, баритон, ореховая лысина, ноги колесом, на подбородке торчит бородавка с седым волоском, как мыс Доброй Надежды торчит на оконечности Африки.
2. Остап Брага — бас «цэ», запорожские усы до самой шеи.
3. Григорий Пархоменко — 2-й альт, шея в три складки, слова произносит лишь в крайнем случае.
4. Ерофей Мельник — кларнетист, смоляной чуб, сестра Маня-Мери в Нью-Йорке.
5. Нестер Козодуб — 1-й тенор, козлиная бородка, зеленые веснушки, оставленные дробью.
6. Прохор Груша — 2-й тенор, нос от уха до уха буро-синего цвета, непьющий.
7. Яков Деревяненко — 1-й альт, седой бобрик, грудь вперед, незадачливый охотник и отпетый враль.
8. Миша Капка — барабанщик, без шансов перерасти свой барабан.
9. И другие не менее колоритные личности.
А теперь скажите: есть в вашем городе оркестр, подобный нашему? И такие музыканты?.. То-то же!
Да, еще. Последнее время в клуб на репетиции стал ходить весовщик топливного склада Лебеда и есть надежда, что в недалеком будущем он начнет играть на кларнете по нотам. А у Ваньки Окуня ни малейшей надежды нет. Он тоже как-то заявился на репетицию, но Сосна сразу указал ему на дверь. Митрофан Сосна еще на похоронах в Вишняках определил, что Окуню с рождения крепко наступил на ухо медведь.
В предутренних сумерках на городской площади собирался народ. Было сыро, прохладно, ветрено. Всю ночь шел ливень, с оглушительным громом и частыми молниями, неровности асфальта затянули лужи, неприметные в тусклом свете фонарей.
Четыре улицы лучами сходились к площади, четыре здания — кинотеатр, столовая, универмаг и банк — обрамляли ее, обратив окна к каменной трибуне, обсаженной низенькими елочками, позади которой за высоким бетонным забором постоянно погромыхивали поезда и на разные голоса выкрикивали в динамик свои распоряжения диспетчеры.
Люди подтягивались из сырых, слепых улиц на свет фонарей. Собирались долго, не меньше часа, так что вверху начало понемногу белеть. Ходили, шлепая по лужам, вокруг грузовиков, искали своих.
— Здесь финотдельских нету?
— Возле столовки!..
— Не знаете, где ателье собирается?
— Ателье? Понятия не имею!..
— Здравствуйте, Анна Егоровна. Тоже на картошку?
— На картошку. Здравствуйте. В «Красный луч». Наших ищу.
— Мы тоже в «Красный луч».
— Да все туда сегодня!..
В столовой ярко светилось большое квадратное окно — круглосуточно работал буфет для железнодорожников. Там толпились мужчины, запасались куревом. Торговля шла прямо из окна. Возле машин ответственные за сбор проверяли, все ли на месте.
— Кого нету?.. Петровой нету? Безобразие!.. — срывался на фальцет мужской голос.
— И не будет, сапог резиновых не достала! — отвечал женский голос.
— Сапоги не оправдание, справка от врача оправдание! — возмущался фальцет.
Фальцет принадлежал хлебомесу городской пекарни Стрекозе — костлявому мужчине с длинным горбатым носом, достававшим своим загнутым концом прямо до нижней губы. Стрекоза был известен тем, что всегда возглавлял в пекарне всякие общественные мероприятия.
— Авдеенко не ждите, жена заболела!.. — слышалось в другой стороне.
— А когда Авдеенко сознательность проявлял? — нервничала пожилая машинистка райисполкома Пищикова, которая была ответственная за сбор финотдельцев и фармацевтов. — Я этого так не оставлю! Мы его на исполкоме разберем! — обещала она, похаживая возле грузовиков и нервно затягиваясь папироской «Север».
На станции маневровый паровоз с пронзительным свистом выпускал пар, из-за трибуны на площадь выползало шипящее белесое облако. По ту сторону облака волновался динамик:
— Старший кондуктор сто пятого, бегом зайдите в дежурку!.. Старший кондуктор сто пятого…
Наконец поехали.
Десять грузовиков затряслись по булыжнику в сторону железнодорожного полотна — мимо бревенчатых складов «Заготзерно», мимо открывшегося полотна железной дороги, где в тупиках черным стадом сбились старые, отжившие свой век паровозы и поврастали в землю дощатые, поросшие мхом вагончики, в которых жили холостяки-путейцы. Мимо непросыхающего болотца по другую сторону дороги, мимо сменившего болотце орешника — высокого и бесплодного.
В машинах — по двадцать человек на скамейках, а всего — двести: счетоводы, бухгалтеры, почтальоны, машинистки, инспектора, словом, в основном конторские работники райцентра. Мужчин мало, больше женщин — в платочках, в телогрейках, в старых пальтишках, в резиновых сапогах, в мужских ботинках.
Возле шлагбаума остановились, пропуская длинный товарняк с цистернами. Машинист в форменной фуражке с высоким околышем высунулся из тепловоза, взмахнул рукой:
— Привет труженикам полей!
С передней машины подхватилась молоденькая женщина, озабоченно крикнула:
— Ваня, вернешься раньше — ужин сготовь!
Но Ваня-машинист уже отвернул лицо к поднятому впереди семафору, женщина засмущалась, села на место, а в машине задвигались, заговорили, дыша седым парком:
— Зачем тебе ужин? На поле наобедаешься и наужинаешься!
— Нас тоже предупредили, что обед колхозный!
— Само собой, не гулять едем!..
Протарахтел последний вагон. Полосатый шлагбаум скакнул вверх — поехали!
Совсем посветлело. Но вскоре стемнело опять — свернули в лес. Потянулась узкая, петлями дорога, сдавленная с боков могучими соснами. Сосны росли вольно, не тесня друг друга, толстокорые, строго вертикальные, и вся земля под ними была густо притрушена ржавой хвоей, по ней чернели съежившиеся после дождя шишки. Вдоль высоких обочин краснело множество мухоморов — точно игрушечное войско в кровавых шлемах.
Машины качались в растрепанной колее, как лодки в волнах, то ныряя капотами в глубокие мутные лужи, то вспрыгивая на взгорки. При каждом сильном толчке в кузовах вскрикивали, хватались руками друг за друга. С веток, царапавших по кабинам, на головы и лица градом осыпались холодные капли.
Потом выскочили в поле. На черной, вспаханной под пары землей забелел наезженный, твердый и гладкий большак — покатили, как по асфальту. Наконец впереди, в низинке, открылось большое село: беленькие украинские хаты в садах, плетни на околице, а поверх хат и садов — телевизионные антенны и верхушки колодезных журавлей.
В селе было тихо и пусто: ни людей, ни скотины, ни собак, хотя в хатах уже топилось, и острый, сладковатый запах древесного дымка щекотал ноздри.
Проплыл сельмаг с пудовым замком на дверях, школа на высоком фундаменте, с голыми лупастыми окнами, каменный мосток через грязную, в коровьих лепешках канаву, поросшую кудлатыми вербами. Проплыло колхозное подворье, в зарослях лопухов и крапивы, где стояли, разбросав оглобли, телеги, и ржавые бороны, и трактор, по кабину залепленный глиной. А дальше — копанка в разводьях мазута. Две рябенькие утки полоскались в ней, поклевывали тупыми носами ряску.
И снова замелькали белые стены в вишенниках, ярко-голубые и оранжевые наличники окон, крыши цинковые, толевые, соломенные — под старыми грушами, под сизыми дуплистыми тополями.
Миновав колхозную контору, передние машины резко затормозили. На высоком крыльце конторы, под навесом, стояли, встречая приехавших, четверо мужчин: председатель «Красного луча» Петро Демидович Грудка и бригадиры. Низкорослый, круглый, как бочка, Грудка вскинул в приветствии руку и хриплым, должно быть с простуды, голосом крикнул, чтоб слышали все:
— Драстуйтэ, товарыши горожане! Спасибо, шо приехали! — Он опустил руку и, трудно сгибаясь, поклонился на две стороны.
— Здравствуйте… Пожалуйста… — нестройно и вяло ответили из машин.
— Щас подъедем за лопатами — и на поле! — прокашлявшись, громко объявил председатель и, по-утиному вперевалку, сошел с крыльца.
За ним не спеша сошли бригадиры, направляясь к притуленным к заборчику велосипедам с вышарканными седлами.
