— Лаборанткой на сырзаводе, — ответил Илья. — Сыр варить или масло делать — вы думаете, так просто? Это, мамо, наука и большая.
Мать смотрела на сына, и снова радость переполняла ее сердце. Радовалась она и тому, что утро выдалось солнечное, по-осеннему свежее, с обильной росой на траве, на кустах; и тому, что она скоро побывает в гостях у старших детей; и тому, что Стеша научится сыр делать; и тому, что Илья был такой деловой и хозяйственный — парень, что называется, на все руки. Подумать только: мужчина с виду обычный, каких немало и на хуторе и в станице, а решительно всякую женскую работу умеет делать. И как умеет! Иная хозяйка позавидует! И корову подоит, и обед сготовит — все Илюшке нипочем. Надевает фартук, подсаживается к корове и доит так умело и так быстро, как самая умелая доярка. Борщ сварит с курятиной, картошку поджарит на сале или на подсолнечном масле, и все у него получается ловко и вкусно. Как-то мать прихворнула. Захотелось ей оладий из кислого теста. Рассказала сыну, как и что делается. К утру Илья приготовил оладьи, да такие румяные и так они легко снимались со сковороды, будто сами спрыгивали! Счастливая Стеша, с таким мужем только жить да радоваться!
Встречный холодный ветер бил в лицо, из-под платка с красными маками вырывал седые пряди. Евдокия Ильинична поправляла платок, подбирала волосы и смотрела на дорогу. На пригорке виднелась Трактовая, а за станицей вставали знакомые очертания гор в солнечном сиянии. Евдокия Ильинична любовалась горами в утреннем ярком свете, а думала о том, как она войдет в кабинет к Онихримчукову и что ему скажет.
Онихримчуков Степан, светлочубый, рослый и статный кубанец, родом был из Трактовой. Его родители — бугаятник Игнат и птичница Варвара — души не чаяли в младшем сыне. Да и было за что любить Степана: в учебе прилежный, с отцом и матерью вежливый, обходительный. «Младший наш, мать, по всему видно, пойдет в те, в интеллигенты», — не без гордости говорил Игнат.
Родители видели в Степане своего кормильца, с кем им доведется век доживать. Старшие сыновья — Петр и Василий — давно покинули станицу, жили в городах и к родителям приезжали лишь в гости, да и то редко. Бугаятнику Игнату нравилось, что еще в школьные годы Степан тянулся к земле, к посевам. Со своими сверстниками ездил в бригады на прополку, на уборку. Только не мог старик понять, почему домой Степан возвращался скучным, задумчивым, не по годам серьезным. Отец не знал, что его семнадцатилетнего сына беспокоило то, что земля в «Рассвете» обрабатывалась без знания дела и без любви к ней; что на фермах из года в год не хватало кормов и каждую зиму от бескормицы падал скот; что тракторы, автомашины, прицепной инвентарь из-за частых поломок выходили из строя; что трудодень у трактовцев каждый год был дешевый и что люди к труду относились, как к повинности. «Ну, можно ошибиться и не запасти кормов один год, но нельзя же, чтобы эта ошибка повторялась каждый год, — думал Степан. — Ну, можно плохо вспахать и плохо посеять один раз, но нельзя же это делать второй и третий раз… И почему люди так нехотя работают?..» Многие вопросы мучили юношу, и найти ответ на них он не мог.
Как-то поздно вечером, вернувшись с поля, Степан умылся, подошел к отцу и спросил:
— Батя, отчего так плохо в нашем «Рассвете»?
— Кто его знает, сынок, отчего наш «Рассвет» не рассветает, — ответил отец. — Да разве это моего ума дело? Мое дело — бугаи-производители…
— Вот это, батя, плохо… Если не ваше дело, то чье же оно?
— Начальству, сынок, виднее… Да и тебе нечего об этом печалиться, — сказала мать, подавая ужин. — Молод еще, Степа…
В «Рассвете» часто меняли председателей. Одного снимали за бесхозяйственность, другого — за грубость и пьянку, третий сам просил освободить. Приезжали из района новые председатели, за их избрание колхозники поднимали руки на собрании. «За кого ни голосуй, а все одно толку нету». И в самом деле: у нового председателя все оставалось по-старому. «Ну почему, почему?» — думал школьник и не находил ответа. Тогда-то Степан для себя решил: он поступит в институт и получит образование агронома. «Может, хоть тогда, — успокаивал себя, — работая агрономом, я докопаюсь, в чем же тут корень зла…»
Из института Степан вернулся в Трактовую и стал работать агрономом в «Рассвете». И ему было приятно, что мечта его сбылась, и родители были рады, что младший сын не покинул станицы. В тот год зимой в «Рассвете» было отчетно-выборное собрание. Снова меняли председателя — этот попросил сам не избирать его по старости и по болезни. Повторилось то, что уже было: в президиуме сидел привезенный из района новый председатель. Это был мужчина пожилой, с лысиной до затылка; на шумевшее собрание, на незнакомых ему людей он смотрел тоскливо, исподлобья. Когда стали голосовать, то заговорили, закричали все разом, и тут случилось неожиданное и для Трактовой непривычное: Поднялся лес рук, и председателем избрали не хмурого, привезенного из района мужчину, а молодого агронома Онихримчукова Степана.
Новый председатель с первых шагов своей деятельности встретил два неожиданных препятствия. Как их изжить, какую повести с ними борьбу, Онихримчуков не знал, потому что ни на лекциях в институте, ни в учебниках, ни на семинарах в районе об этих препятствиях ничего не говорилось… Первое препятствие, которое особенно огорчило Онихримчукова, было равнодушие трактовцев к общественному труду. Молодому специалисту трудно было понять, откуда это равнодушие пришло сюда и каковы его первопричины. Люди не отказывались от тех нарядов, которые им выдавали в бригадах, выходили в поле, на фермы, становились к машинам, но работали нехотя, без старания — не работа, а отбывание повинности. Как застаревшая, запущенная болезнь порождает недуг, так и равнодушие порождало лень, пьянство, картежную игру. Требовалось срочное лечение. Но Онихримчуков не знал, какие нужны были радикальные лекарства и где их взять. Удивляло, что в «Рассвете» мало кого волновали и потери зерна при уборке урожая, и падеж скота, и поломки машин. С этим злом смирились, к нему привыкли, как к чему-то неизбежному.
Вечером, оставаясь в бригаде или на ферме, Онихримчуков пробовал вызвать станичников на откровенный разговор. Слушали его безучастно, как бы по необходимости. Одни усмехались, другие отводили глаза, третьи курили, отойдя в сторонку.
— Нечего нам, Игнатьич, стараться да жилы надрывать, — сказала немолодая казачка, перебирая пальцами бахрому платка. — Сколько годов старались, а что получали? Не знаешь? Шиш с маслом, вот что!
— Мы вам не Дуся Голубка! Это Голубка может и без всякой выгоды надрывать силы, а мы не можем!
— Пусть стараются хозяева!
— А вы кто? — спросил Онихримчуков.
— Мы колхоз.
— Мы труженики полей, а хозяин ты!
— И до тебя были хозяева, и после тебя будут.
— На наш век хозяев хватит!
— Послушай, Игнатьич, моего совету, как ты есть не пришлый, а наш доморощенный казак, — сказал водовоз Балябин, подойдя с кнутом к Онихримчукову. — Я человек небольшой. Моя хата с краю — подвози водичку трудящимся, и все. И ты, Игнатьич, знай, никому свою думку не высказал бы, а тебе выскажу по доверию. Как казак казаку. Как у нас развивается хозяйство? С верхов на нас глядят и с верхов указуют нам хлеборобскую линию — что пахать, что и как сеять. Будто мы тут дурни дурнями, ничего не смыслим. И так как все нам преподают с верхов готовенькое, бери и исполняй, то мы таким путем от колхозной жизни сами по себе отстранились. А такое дело, Игнатьич, не годится. И еще с оплатой — твердость должна быть. Чтоб все мы знали: вот до сих пор, — он начертил кнутовищем на земле линию, — государству, а все, что уродилось и расплодилось свыше, — все наше. И чтоб эта линия была нерушима. Тогда наши люди подбодрятся, уверуют в себя, гордость у них появится через то, что они тут хозяева, и дело колхозное, Игнатьич, попрет, только держись… Ить мы душой поизболелись, видим же, не слепые, как жизнь наша сильно расстроена… И через то, Игнатьич, у людей получается алпатия…
— Апатия, дядя Балябин! — поправила молодая, с озорными глазами казачка. — Слово правильно сказать не можете, а беретесь поучать…
— А я, девка, никого не поучаю, — возразил Балябин, помахивая кнутом, — я только говорю…
«Тогда наши люди подбодрятся, уверуют в себя, — думал Онихримчуков, поздно ночью возвращаясь в станицу. — Молодец Балябин, правильно подметил: нельзя терять веру в себя и в свои силы… Как это он еще говорил?.. Мы таким путем от колхозной жизни сами отстранились. У людей получается апатия… А такое дело не годится… Да, прав Балябин, не годится. Завтра же поеду в район».
Другое препятствие было как раз со стороны района, а точнее сказать, со стороны тех руководителей, кому Онихримчуков обязан был во всем подчиняться. Это были люди и образованные и культурные, в житейских делах и в руководстве сельским хозяйством не новички. Но они или не могли, или не хотели понять то, что понимал и что говорил им Онихримчуков. А он говорил, как ему казалось, о деле насущном и понятном: пора освободить колхозы от мелочной опеки. Такая опека лишает людей достоинства, инициативы, смелости, а главное, ответственности. Онихримчуков не знал, как в других колхозах, а в «Рассвете» именно такая мелочная, никому не нужная опека существовала испокон веков. Тут и полуночные звонки, и повелительные голоса: «Ну что, друг, как идет ночная косовица? Давай, давай, шуруй, жми! Только вот что, слышишь! Сперва сваливай те участки, что поурожайнее, чтобы побыстрее тебе рассчитаться по хлебу… Как не созрели? Ну, ну, брось самочинствовать и пороть отсебятину! Должны созреть, и все…» Тут и частые вызовы в район для «накачки», и опять те же повелительные голоса: «Брось самовольничать и увиливать, а исполняй то, что тебе говорят…» «Лучше, лучше!» А откуда тебе известно, что это лучше? Вот то, что тебе говорят, это и есть лучше…» Тут и приезды в Трактовую инструкторов, уполномоченных, и их указания; если уполномоченные приезжали, то и должны были что-то делать, кого-то поучать, кому-то давать указания. Для этого они имели полномочия и инструкции. Каждый приезжий считал своим прямым долгом вмешиваться в повседневную работу председателя, говоря ему тоном приказа: сегодня делай то-то, а завтра то-то, такие-то культуры сей, а такие-то не сей, такие-то машины ремонтируй, а такие-то не ремонтируй. Иногда, войдя во вкус, приезжий заслонял собой председателя, начинал поругивать его, покрикивать на него и на бригадиров. «Равнодушие, говоришь? Откуда оно взялось? Ну, ну, брось, Онихримчуков, молоть чепуху. Равнодушие! И надо же такое придумать! Ты вот что, выбрось эту глупость из головы и запомни: у колхозников не может быть плохого настроения, а тем паче равнодушия… Смешно! В институте, по всему видно, ничему тебя по научили. И стыдно председателю плестись в хвосте отсталых настроений и не видеть у людей радости, энтузиазма. Вон доярка в Прискорбном, тетя Голубка какая энтузиастка. Вот на кого надо равняться! Понятно? Ох, смотри, Онихримчуков, поймешь, да будет поздно! А я не угрожаю, я предупреждаю…»
