— Нет, — ответил Кирка.
— Ну вот, слышите, он не хочет.
— Слышу, да что я сделаю, если он сам ничего не предпринимает? Наш разговор — пустой разговор, только мне больно да ему тошно. Если хочешь, дочка, помочь ему, то выходи за него замуж.
— Замуж? — глаза Лены округлились, как у совы.
— Да, замуж — и весь разговор. Ты же хочешь ему помочь, вот и помоги. Я выдам вам бумагу с печатью, и живите. Кирка, как ты?
Кирка как сидел с опущенной головой, так и остался сидеть, ничего не ответил, только в груди его вдруг тепло разлилось да руки задрожали. Но ничем не выдал он своего волнения, руки сжал в кулаки, и они перестали дрожать.
— Знаете что, вы не председатель сельсовета, вы сводник, сваха! — выкрикнула Лена и выбежала из конторы.
Пиапон изумленно посмотрел ей вслед и поморщился.
— Вот сколько беды с тобой, Кирка, — горестно проговорил он. — Обиделась. А что обидного? Не хочешь выходить, так и скажи, зачем же обижаться? С ними, с грамотными, трудно, мысли свои им не выскажи вслух, обижаются. Что же с тобой делать, а?
— Не знаю, дед.
— Я должен теперь за тебя знать?
— Дед, я уйду от нее. Она сама советует, ей тоже стыдно.
— Сама советует? Ну, молодец Исоака, умница, поняла, что наступили новые времена. Ну а ты?
— Может, мне уехать куда?
— Правильно, езжай-ка учиться. Езжай на доктора учиться, доктор нам нужен. Ох, как легко стало мне, нэку, будто какой большой груз ты снял с меня. Собирайся в дорогу. Найди Лену, скажи, что уезжаешь и не собираешься на ней жениться. А с Исоакой хорошо попрощайся, когда будешь уезжать, умница она.
Кирка выбежал из конторы и увидел на берегу Лену. Он подошел к ней.
— Не обижайся на деда, — сказал он.
— На какого деда? — удивилась Лена.
Она еще не познакомилась с жителями Нярги настолько, чтобы знать все родственные связи, и потому не догадывалась, что половина стойбища дети, внуки и правнуки Баосы.
— Не обижайся на отца Миры, он просто высказал свои мысли вслух, — продолжал Кирка, — а я уезжаю учиться на доктора.
Лена взглянула на него и сама засмеялась: такое было смешное лицо у Кирки.
— Молодец! — сказала она. — Это он посоветовал?
— Нет, жена сперва сказала. Ночью сегодня.
— Вы расходитесь? Чего же ты молчал?
— Зачем говорить? Это наше дело. Да ты еще встретила меня насмешками. Это хорошо?
— Виновата, Кирка, прости. Но я не удержалась, думала, неужели ты такой глупый, что тебя по старым законам насильно женили, а ты терпишь. Зло взяло на тебя, потому так встретила.
— Теперь довольна?
— Очень довольна! Ты даже не знаешь, как довольна. Это ведь и моя победа в борьбе за новое.
— Ты хорошая, Лена, честная…
— Сам теперь свататься будешь? У меня муж есть, он учится в Хабаровске, закончит, и мы будем опять вместе.
— А здесь кто будет учить детей, деду помогать?
— Другую пришлют, Кирка.
Лена опять повеселела, а Кирка, наоборот, замолчал, он обиделся на учительницу за то, что она, не приступив к работе, уже собиралась покидать Нярги. С таким настроением, думал он, разве будет она стараться, чтобы все дети быстро выучились грамоте. Конечно, нет.
В полдень из Джуена вернулась Нина Косякова, она тут же познакомилась с Леной Дяксул. Пиапон пригласил девушек к себе на обед. Пришел и Холгитон, которому хотелось послушать умный разговор, Нина рассказывала о своей поездке в Болонь, Джуен, о встречах, передала все поклоны и обратилась к Холгитону:
— Дедушка, я собираю всякие легенды, сказки. Мне Пота и Идари сказали, что лучшего сказочника, чем вы, на Амуре больше не найти. Так что за чаем расскажите что-нибудь, чай слаще будет.
И Холгитону, пришедшему послушать умный разговор, пришлось самому рассказывать легенду.
— Вон на той гористой стороне видишь мыс? — начал он. — Там есть залив. Место называется Чиора. А в заливе, где обрыв, есть дыра. Сколько длиной эта дыра, куда идет — никто не знает. Дыру эту пробили рыбы. Ты всех наших рыб видела? Заметила, у какой рыбы какой нос? Вот там, когда пробивали эту дыру, там и попортили они свои носы. Первой похвасталась калуга: «Я самая большая на Амуре, я царица реки, кто сможет пробить скалу, кроме меня?» Рыбы молчат, царица ведь говорит. У них, у рыб, тоже есть это послушание всяким царям, начальникам, судьям. Молчать-то молчат, а у каждой, даже захудалой рыбешки, свой царь в голове, свое, значит, на уме. «Смотрите», — сказала калуга, разогналась, ударила своим острым носом в скалу и замерла. Смотрят рыбы, у калуги нос загнулся кверху и сопли застыли на носу. Вот почему у калуги нос загнут наверх да мягкий, сопливый. Ничего не могла вымолвить калуга, отошла.
«Кто найдется на Амуре храбрее меня? — это щука заявляет, и, правда, она храбрая. — Я пробью дыру». Разбегается щука и бьет носом в скалу, а в скале дыра, попала щука в дыру. Смотрят рыбы, правда щука пробила дыру, а не догадываются, что хищница попала в готовую. Кое-как вытащили ее. С тех пор у щуки нос острый. Ну кто после щуки другой храбрец? Конечно, сом.
«Слабаки, — говорит сом, — болтают, болтают, а дыру не могут пробить в песке. Вон пескарика попросили бы». А пескарик назад, назад и спрятался. Лучше уж подальше от сома. Вот сом уже мчится на скалу. Бац! Смотрят рыбы, пробил сом дыру. А сам он ни-ни-ничего не может сказать, только хвостом бьет. «От радости, что дыру пробил», — думают рыбы и не догадываются, что сом попал в расщелину. Кое-как вытащили его. С тех пор у сома нос расплющенный в лепешку. Кроме хвастунов на Амуре много других, скромных, рыб. Они молча пробуют свои силы. Толстолоб, сазан, амур, карась один за другим пробовали пробить скалу. Не смогли. Вот почему у них носы такие. Тут приплывает опоздавший хвастун, верхогляд. «Что, силенок не хватает? — спрашивает. — Носишки сплющили? Не можете, не беритесь. Смотрите, как надо». Разбегается верхогляд, серебряной стрелой летит. Как ударит! Все рыбы ахнули. Верхогляд ударить-то ударил скалу, а почему-то замер после удара, то ли обдумывает, то ли обнюхивает скалу. Не догадываются рыбы, что он сознание потерял. Пришел верхогляд в себя, обернулся, и все рыбы замерли в изумлении: нос верхогляда совсем задрался кверху и глаза — наверх.
После верхогляда никто не захотел свою силу пробовать. Собрались рыбы расходиться. Тут выходит вперед желтощек и скромно говорит: «Если вы, друзья, разрешите, я попробую». А рыбам что, им охота посмотреть, как всякому человеку…
Тут Нина слегка подтолкнула Лену, заинтересовало ее, как старик очеловечивает рыб.
— Отходит желтощек на расстояние, примеривается и серебряной баторской стрелой летит на скалу! Так летит, что некоторые рыбы даже не заметили, что это желтощек пролетел. Раздался гром под водой, многие мелкие рыбешки, вроде синявок, вверх брюхом всплыли. Смотрят рыбы — нет желтощека. Куда подевался? Потом видят — дыра, а из дыры весело выплывает желтощек. И нос ничего, какой был, такой и есть. Так рыбы среди своих разыскали батора. Батора надо наградить, вот и решили наградить его золотой бляхой. С тех пор желтощек носит на щеке золотую бляху.
— Как здорово, дедушка! — воскликнула Нина. — Жаль, я не записала ничего, заслушалась.
— Повторю, — пообещал Холгитон.
— Только точь-в-точь…
— Ты что это? Сказки и легенды — это просто так, один раз так расскажешь, в другой раз — по-другому, так думаешь? Нет, у нас сказки и легенды слово в слово повторяются. Если не запоминаешь — нечего их портить, нечего их рассказывать.
Старик Холгитон обиделся и ушел.
— Ничего, расскажет, — усмехнулся Пиапон. — Лена вот утром на меня рассердилась, а потом сама отошла. Верно?
Лена засмеялась. Дярикта подлила им горячего чаю. — Нина, неужели латинизация будет в нанайском алфавите? — спросила Лена.
— Да, все идет к этому. Ученые настаивают, говорят, что только латинские буквы передают всю гамму звучания нанайской речи.
— У меня букварь с русским алфавитом, нынче я по нему буду обучать детей, а потом переучивать их придется…
Пиапон прислушался к разговору девушек, но ничего не понял и подумал: «Зря ушел Холгитон, вот когда начинаются умные разговоры».
С каждым днем все мрачнее становился Гида: не возвращалась Гэнгиэ, уехавшая к родителям в Болонь погостить. Загрустил Гида, подолгу с тоской смотрел на озеро в сторону Амура. С первого дня женитьбы он старался не расставаться с любимой Гэнгиэ, из-за нее раньше всех возвращался из тайги, из-за нее сбежал от партизан, к которым был поставлен проводником. Любил Гида Гэнгиэ так же, как и в первые дни женитьбы, все самое лучшее, что покупал, отдавал ей. А первая жена Онага, хотя растила двух славных мальчиков, любимцев Токто, была в доме почти на положении работницы. Много раз Гэнгиэ просила Гиду, чтобы он внимательней, нежней относился к Онаге, но он только отмахивался. Ему всегда казалось, что Гэнгиэ любит его так же сильно, как и он ее. А тут засомневался: если бы любила сильно, разве могла бы так долго оставаться у отца?
