наутро, отогревшись в одном спальном мешке с Иреком, Ванька как ни в чем не бывало носился по лагерю. Он быстро забыл о происшествии. Мы тоже ни разу не вспомнили о нем, но перед глазами еще долго стояла барахтавшаяся в воде собака и нажимающий на весла дико хохочущий Лесков.
Я проснулся от того, что хлопал, как вытряхиваемая простыня, незастегнутый входной полог палатки. По небу мчались серые тучи, их обгоняли черные размытые по краям облака. Подхлестываемые ветром волны бились о рыхлый берег, куски земли с шумом падали в воду.
С криком «О, жалкий жребий мой!» пробежал к озеру Ирек, без рубашки, с полотенцем через плечо. Впереди него, закрутив бубликом хвост, мчался Ванька. Он не умывался, но все же входил в мелкую воду, а потом поочередно поднимал и отряхивал все четыре лапы. Напевая песенку, с независимым видом прошла Валя.
— Смотри, руки выше локтя не мой, детей совсем мало будет, — бросила ей вдогонку тетя Катя. Ей не хотелось, чтобы Валя осталась бездетной.
За ней, не торопясь, проследовал Николай Иванович.
— Спали-почивали, весело ль вставали? — послышалась его утренняя присказка.
С раскладушки я не мог видеть его, но представил, как он зачерпнул ковшиком из озера воду, умылся и выплеснул остаток обратно в озеро, чтобы не пропадало зря добро.
С размаху, не раздумывая, сел на койке Николай Григорьевич. Лесков поднялся тихо, аккуратно заправил постель и, скрутив папиросу, закашлялся едким дымом.
День начался.
— Что сегодня варить будем? — крикнула в пространство тетя Катя.
— Котлеты, что ли, сделай, — лениво отозвался Николай Григорьевич.
— Мясорубка, однако, испортилась. Рубить ножом долго.
— Тогда не надо, — согласился мастер.
Острота с котлетами повторялась раза три в неделю и к ней привыкли, но все же слушали с удовольствием, хотя уже и не смеялись. Соль заключалась в том, что свежего мяса бригада не ела месяца два, а мясорубка отродясь не числилась в кухонном инвентаре поварихи.
На завтрак, на обед и на ужин мы ели теперь овсяную кашу и пили чай, слегка забеленный сгущенкой. Николай Иванович, поднося первую ложку ко рту, приговаривал всегда одно и то же, как молитву: «Мать наша, овсяная каша: ни перцу чета, не порвет живота». Ваньке каша явно пришлась не по вкусу. Он подголадывал и приступал к еде последним, когда убеждался, что все встали из-за стола и надеяться больше не на что.
Вечером мы с Николаем Ивановичем ходили по грибы. Первый утренник погубил их, они уже не росли, но еще стояли, возвышаясь над березками, чуть сморщенные и все же съедобные, особенно если принять во внимание, что у нас ничего не осталось, кроме геркулеса. Грибы попадались двух сортов: черные — абабки и красные — подосиновики с тяжелыми мясистыми шляпками. Николай Иванович удивлялся, как это они вырастают «выше дерев».
— Не страна, а черт те что, — беззлобно ворчал он. — Хотя жить и тут можно. Всюду, мил человек, можно жить, скажу я тебе. Только приспособиться надобно.
Он бросал по сторонам быстрые взгляды и, завидя гриб, ускорял шаг — как бы я не перехватил добычу — приседал на корточки и аккуратно срезал ножом шляпку.
— Оно, ежели с корнем сорвать, расти на той год не будет, — объяснил Николай Иванович, — потому — повреждение грибницы.
— А вы и на тот год собираетесь в тундру?
— Не я, мил человек, так другой кто приедет. Думать надо, — строго сказал Николай Иванович.
Тундра пахла прелью. Начали облетать березки и с каждым утренником, с каждым туманом по ночам, оголялись все больше. Разноцветные листочки бесшумно падали на мокрую землю и устилали ее словно кружочками конфетти.
Николай Иванович не мог молчать подолгу и, пока не примечал гриба, делился своими мыслями. Больше всего ему нравилось вспоминать родные края.
— У нас так все честь по чести. У нас, мил человек, такое дело: много комаров, — готовь коробов, это по ягоду, значит, иди; много мошек — готовь лукошек: по грибы собирайся. А тут черт те что. И грибы и ягоды все об одну пору. Чистая чехарда.
Мы ходили до тех пор, пока не начинал опускаться туман, поглощая остатки света, непроницаемый и белесый.
— Вот, мил человек, назавтра и грибной кашкой побалуемся. Все не овес.
Питались мы из одного котла, и Николай Григорьевич, помнивший еще терминологию первых лет советской власти, называл это колпитом. Колпит обходился по рублю в сутки на брата, но Лесков платил только полтинник, потому что завтракал и ужинал отдельно. У него была собственная двустволка отличного боя, и в нашей палатке довольно часто гудел собственный Николая Николаевича примус, и пахло тушеной уткой.
Николай Григорьевич тоже почти каждый вечер ходил с ружьем в тундру. Но то ли ему просто не везло, то ли он был плохим охотником, только почти всегда он возвращался с пустым ягдташем и без нескольких патронов, которые, как и продукты, подходили к концу.
— Катя! — еще издалека кричал Боровиков. — Суп с утками завтра сваришь, сегодня не надо.
— Зачем зря болтаешь… Нос все равно не чешется, — отвечала тетя Катя.
По ненецкой примете, у кого чешется нос, тот скоро будет есть мясо или рыбу.
Лишь один раз на моей памяти Николай Григорьевич вернулся с охоты не пустой. Правда, в ягдташе лежала единственная утка, но вид у Боровикова был такой, будто он действительно император всея Руси Николай Первый. Утку зажарили. Разделили всем поровну, и каждому досталось по маленькому кусочку. Николай Григорьевич предложил долю и Лескову, но тот отказался.
— Дело хозяйское, — не обиделся мастер.
Чем глубже надвигалась осень, тем меньше оставалось в тундре пернатых. Раньше на отлогом песчаном берегу маленькой речки виднелись трехпалые следы птичьих лап, слышался в тишине шелест крыльев. Сейчас не было ни шелеста, ни следов. Осенний отлет заканчивался, и в тундре остались лишь случайно отбившиеся от стай птицы. Даже Лесков стал возвращаться с охоты хмурый, и в нашей палатке все реже пахло жареной уткой.
Иногда он брал с собой памятную шашку тола и свернутый жгутом кусок бикфордова шнура.
Я ждал, что он принесет сырка или муксуна, или, на худой конец, щуку. Но проходили дни, а в рационе Николая Николаевича рыба не появлялась.
В день, о котором пойдет речь, бригада отдыхала, и Лесков, вскинув за плечо двустволку, пошел с утра далеко, по руслу речки. Ближе, по его словам, Боровиков распугал последнюю птицу. Возвратился поммастера поздно вечером, когда мы, забравшись от холода в кухонную палатку, ели все ту же осточертевшую геркулесовую кашу.
