В Москве, слыхать, недовольны, в Казани, слыхать, недовольны. В Рогачеве — котел кипит.
Берегись, Андронова коммуна!
Сотнями зубов будут рвать.
Сотнями рук будут бить.
Мало.
Сотнями ног будут топтать.
И этого мало.
На огне живыми сожгут.
К лошадиному хвосту привяжут.
По полям, по горам, по оврагам будут волочить, изуродованных.
Берегись, Андронова коммуна!
Помянутся тебе и Черемушкины восемь досок, взятых на общую пользу. Помянутся и девяносто пудов, выгруженных по приказу исполкомскому. Ударит колокольня в большой колокол, ударит и в маленькие колокола. Разлетятся от ударов голуби перепуганные, рассыпятся во все стороны воробьи ошарашенные. Упадет замок, Андроном повешенный, растворятся двери церковные, Андроном запертые. Возрадуются угодники, ликом почерневшие. Наденет батюшка ризу пасхальную, наденет дьячок новый стихарь. Поднимет батюшка кадило зажженное, возгласит голосом, давно не слыханным:
— И во веки веков!
Покроет Рогачево село вместе с дьячком.
— Аминь!
И будет, как прежде.
Сцену в батюшкином дому разломают, доски попорченные Черемушкину отдадут, станут минувшее вспоминать.
— В каком году?
— Было и не было!
Кипит котел в Рогачеве селе.
Косы с топорами точатся, мужики рубить коммуну Андронову собираются.
— Смерть!
А девки с бабами флаг красный для коммуны шьют.
Ничего не поймешь!
Привезли исполкомские атлас-материи из городу. Аннушка Прохорова — главная закройщица. Старуху мать в угол зажала — и тут хорошо. На столе машинку швейную поставила, атлас-материю расстелила скатертью. Девок накликала, бабам на ухо шепнула. Словно замуж готовят коммуну некрещеную. Машинка стучит, ножницы щелкают. Девки шелком голубым вышивают по красному:
Пролетарии всех стран.
Одна — в избу, одна — из избы.
Какой праздник пришел?
Тут и Яшка Мазла, и Федька Бадыла, и Гришка Копчик с деревянной ногой, лучший Андронов советник. Левой рукой усы поправляет, в правой батожок — три четверти. Живой человек. Тоже хочет понравиться бабам молодым. Для этого и расческу костяную носит в боковом кармане, поэтому и волосы на голове всегда в порядке. Ничего. Настоящий человек в голове заключается.
Вышивают девки голубым шелком по красному, играют песни в пять голосов.
Не ругай меня, мамаша.
Теперь воля во всем наша.
Хочу лягу, хочу встану.
Ночевать пойду к Ивану.
Если Ваня зазнается.
Мне другой милой найдется.
Сидит Андрон в исполкоме — приказ за приказом.
Все нутро исполкомское бумажками залепил, курить нельзя, плевать нельзя, матерным словом выражаться нельзя.
Земельный декрет.
Продовольственный декрет.
По бабьим делам декрет.
Гужналог.
Продналог.
Губпродком.
Райпрод.
И все неукоснительно, без всякого промедления.
Ленина подпись.
Калинина подпись.
Андронова подпись с большой закорючкой.
Ладно бы Ленина с Андроновой.
Аннушкина подпись!
Тоже там очутилась, председательницей женского отдела.
Над Адроновым новым столом — флаг.
Над Аннушкиным столом — флаг.
Оба красные, с золотыми кистями.
На Андроновой — "Пролетарии всех стран".
На Аннушкином — "Товарищи женщины".
Сорок лет висел в переднем углу Николай-угодник при старом режиме, Андрон распорядился:
— Снимите, предрассудок темной массы!
Ничего не поделаешь.
Привез старика из города с белой бородой, — сказал:
— Это Карла Марксов, дадим ему первое место. А Тихону Белякову, столяру рогачевскому, приказ: немедленно оборудовать раму малиновой краски.
Поставил Карла на место Николая в передний угол. Аннушка Прохорова по женскому отделу распорядилась: девки с бабами незамужними венки сплели из сосновых веток, красную ленту повесили.
Долго думал Потугин Маркел Семеныч. Пришел поглядеть в исполком — верно: стоит в углу старик седой, волосы, как у попа. И венки из сосновых веток и лента красная, две хоругви с золотистыми кистями. Только лампадки не хватает.
Поглядел Потугин грустно эдак, плюнул и ушел.
Встретил Михаилу на улице, головой покачал:
— В часовне был у твоего сына. Больно хорошо, лучше некуда. Новых святых произвел.
А Михаила, как маленький:
— Нет моей воли. Видишь, под ногтем сижу…
Хотела бабушка Матрена слово сказать вразумительное. Андрон улыбается:
— Ты, мама, не расстраивайся. Старому человеку трудно понять. Люблю я тебя, а делать по-своему буду.
— Делаешь, сынок, не в угоду; народ недоволен.
— Темный он, поэтому и недоволен.
Михаила обиделся:
— Ты какой? Светлый?
Андрон и говорить не стал.
— Ты, тятя, неграмотный.
Долго Михаила сидел, головы не поднимая, стискивал крепкие зубы мужицкие. А когда накипело нутро, поднялся. Оглядел старую мужицкую избу загоревшимися глазами — встал на минуточку вкопанный: и здесь Карла Марксов около матушки богородицы с левой стороны. Везде насажал, сукин сын. Скоро всю избу залепит.
Нет, не Карла виноват.
Нутро накипело.
— А-а, черти! Волю взяли.
Схватила за подол Михаилу бабушка Матрена, слезно уговаривает:
— Христа ради, отец, не греши!
— Уйди!
— Христа ради не греши!
Замахнулся Михаила с левой — бабушка кубарем по избе. Стукнулась виском о скамейку и лежит, как курица, руки растопырила. По лицу дорожкой узенькой кровь просочилась, окрасила морщинку около добрых губ. Глядит Михаила на бабушку — не встает. Хоть бы выругала его, постыдила: "Эх, мол, ты, бесстыдник — бессовестный!" А она даже не стонет.
Испугался Михаила.
Задрожали руки-ноги, не знает, что делать.
На полу — бабушка Матрена с красной дорожкой около добрых губ. Сел рядом Михаила, за руку тормошит, ласково уговаривает:
— Старух! Матреш! Что ты?
Думал, до смерти уложил, а господь пожалел напуганного человека: отдышалась бабушка Матрена. Услыхала голос Михайлин, голову подняла.
— Эх ты, бесстыдник — бессовестный!
Тут Михаиле легче стало.
На улице слухи растут.
В казаках генерал поднимается.
В Сибири генерал поднимается.
Ведут генералы войско несметное, несут народу крестьянскому освобождение. У кого хлеб брала коммуна — назад. Лошадей брала — назад. Все — назад! Генерал, который в казаках поднимается, прямо сказал:
— Вы, старички, не сумлевайтесь. Поможете мне — живо разделаюсь. Губпродкому — смерть, райпродкому — смерть. Картинки большевистские — в печку.
И тот генерал, который в Сибири поднимается, прямо сказал:
— На хлеб цена, на овес цена.
Пятый день лежал Потугин на печке — ломота в спине появилась. Услыхал про генералов — легче стало. Вышел на улицу и бороду расчесал, словно к празднику.
— Богов коммунских выкидать надо!
Прохор Черемушкин восемь досок на душе таскает, будто восемь грехов. Не дают покоя ему, сон разбивают, от еды отталкивают. Кольнет перо хозяйское, вскочит ночью, а генералы — вот они: как на картинках стоят, и писарь генеральский с бумагами,
— Ты Черемушкин?
— Я.
— У тебя взяла коммуна восемь досок поделочного тесу?
— У меня.
— Распишись!
Сам не рад Прохор, от хозяйства отбился. Бегает из улицы в улицу, шепчет:
— Двенадцать тысяч казаков.
— Земля на откуп.
— Беспартийных не трогают…
Каменный сидит в исполкоме Андрон, неподвижный.
Брови нахмурил.
Шею напружинил.
Не мужиков видит с растрепанными бороденками — жизнь мужицкую, темную.
Гришка Копчик доклад делает:
— Генералов ждут мужики. До твоей головы добираются.
Молчит Андрон.
Только ноздри раздуваются, словно в гору высокую лезет.
Сломал перо у красной председательской ручки и ручку надвое переломил — обломышки под ноги.
— Дураки!
Низко пригнулись избенки под тяжелыми соломенными крышами. Грязь, навоз, бедность. И жизнь вся — грязь, навоз, бедность. Отец мешает, мать мешает. Каждая избенка затаила темную мужицкую злобу.
Не жалеть нельзя и жалеть нельзя.
Идти надо: против отца с матерью, против друзей и товарищей. Против всей жизни идти. Горят мысли в Андроновой голове, болью тяжелой распирает виски. Не жалеть нельзя и жалеть нельзя.
— Дураки!
Поглядел на Гришку Копчика, глазами вспыхнул:
— Бить стану, если поперек моей дороги пойдут! Я знаю, что делаю. Война так война!
Ну, вот и война.
Лежит Потугин на печке, расслабился.
С одной стороны — генерал, с другой стороны- генерал.
