— Решили у вас учиться. Учиться не наскоком — приехали, осмотрели да поехали обратно, — а постоянно, изо дня в день.
Трубецкой стал серьезен, даже приосанился, но все же скромно заметил:
— Чему учиться-то? Учиться-то нечему!
Он ждал, наверно, что Роднев возразит: «Это у вас-то, у лучшего колхоза, нечему… Что вы, Алексей Семенович!..» Но Роднев продолжал:
— Давайте договоримся: вы у себя из лучших колхозников выделите тех, кто может толково рассказать, показать. Словом, нас научить.
— Вы что, новый председатель в «Разине»?
— Нет, работаю зоотехником, а приехал к вам по поручению парторганизации.
— Зоотехник?.. Что ж, курсы кончали или институт?
— Кончаю. На последнем курсе института.
— Институт, значит… Как же так, — с той же хитроватой, неискренней скромностью удивился Трубецкой, — вы, можно сказать, носитель науки, а к нам пришли кланяться? Чему наши Пелагеи да Иваны вас научат?
— Есть чему. Во-первых, мне самому нужна практика. Во-вторых, нашим колхозникам надо начинать не с зоотехнических премудростей, а с простейшего. Этому лучше всего может научить колхозник колхозника.
— А-а… Так, так… Понятно. Что ж, это и нам на руку. Думаете, хорошо жить в окружении слабых колхозов? Вот начали строить электростанцию на Важенке. Не заглядывали туда? Сходите, полюбуйтесь: куча булыжника привезена да место, где котлован должен быть, лопатами поковыряно. Ведь третий год, третий год никак пошел! А из-за чего дело остановилось? Из-за таких вот «Степанов Разиных». Они начали тянуть в стороны: не выдержать, мол, не выплатить ссуды, потонем в долгах, стали придерживать рабочую силу, не работали сами, а больше на нас глядели… Третий год! Плюнуть бы на всех да одним взяться — так гэс на полтыщи киловатт нам одним не под силу, не сдюжим. Иногда думаешь: черт с ней, с гэс-то, не подкупить ли к старому генератору еще два, поставить их на локомобили…
Трубецкой расстроился, ему вдруг стал мешать галстук, и он пальцем оттянул узел книзу (галстук этот был из тех, что один раз и навечно, еще в магазине, завязываются, а уж потом каждое утро надеваются через голову).
— Ну что ж, — вздохнул Трубецкой, — значит будем учить, коли есть желание. Но уговорец: чтоб не получилось — вы в выгоде, мы в накладе. Мы вам поможем, а вы нам. Вы лично лекции по животноводству у нас будете читать. По рукам. А?..
— Что смогу, с удовольствием.
— Тогда давайте ближе знакомиться.
Василий улыбнулся.
— Я-то вас чуть ли не с пеленок знаю. Да и кто в округе не знает Алексея Трубецкого? Роднев моя фамилия. Василий Роднев.
— Матвея Роднева сын? Гляди ты!.. Так ведь мы с твоим отцом вместе в гражданскую воевали.
Трубецкой и отец Василия воевали тогда в разных армиях, даже на равных фронтах, но так уж повелось после Отечественной войны: если встречаются двое, которые били белогвардейцев, то считается — воевали вместе.
— Да-а, растут дети-то. У меня дочь студентка. Стареем. — Трубецкой это говорил весело, почти радостно. — Что ж, может, пойдем сначала осмотримся, кой-кого из людей встретим? — предложил он.
Колхоз — имени Чапаева, и сама деревня — Чапаевка, а раньше эта лесная деревушка именовалась Христарадевкой. Земли мало, да и та, что была, — подзол да пески, — выручала не каждый год. Шли из этой деревни по всему уезду нищие, шли целыми семьями, стучали под окнами и пели жалобно: «Подайте, милостивые, Христа ради на пропитание». И вместе с зачерствелыми кусками принесли нищие детям, внукам своим позорное имя деревни — Христарадевка.
Лет восьми ушел по избитой дорожке Лешка Трубецкой, подтягивая плаксиво матери под чужими окнами:
— Христа-а ра-а-ади на пропитание…
Однажды весной мать простудилась, слегла и не встала. После этого Лешка пропал, четырнадцать лет ни слуху ни духу… Вернулся — красивый парень: папаха на льняных волосах набекрень, шинель с убитого офицера на плечах, взглянет синими глазами — любая девчонка зарумянится.
Воевал Лешка у Василия Ивановича Чапаева. Он и предложил переименовать деревню в Чапаевку. Он же первым начал сбивать мужиков в колхоз, в колхоз имени Чапаева.
По узеньким проулочкам повел Трубецкой Василия на окраину деревни. Перелезли через изгородь.
— Вот хотя бы… — Председатель остановился. — Эта научить может, эта кой в чем и агронома научит.
Но кругом не было ни души. Дремало на безветрии небольшое поле начавшей уже желтеть пшеницы, ровное — колос к колосу, словно подстриженное под гребенку.
— Хороша пшеничка-то?
— Хороша!
— Поле Агнии Белозеровой. Опытник наш. Пшеничка-то южная. Сперва куражилась, не росла — холодно, сыро, несолнечно. Теперь, гляди, смирилась… Пока, правда, еще на опытном поле, да опытное поле, сам знаешь, — дверь на раздолье. В следующую весну, глядишь, гектаров десять засеем. Золотая голова — Агния, коль сойдетесь, не раз вы ее добрым словом помянете. Пойдем, что ли? У такого хлеба можно целый день стоять да любоваться — не устанешь.
Они пошли по задворью, вдоль деревни.
— У нас два таких мастера-полевода — Степан Княжин и она, — продолжал Трубецкой. — Степан широту любит, его на узенькое поле не загонишь. Давай ему три сотни гектаров, пять сотен, — вспашет, обработает, засеет так, что на поле ни одной лишней травинки, чистый хлеб. Видел, рожь к вашему полю подходит? Его, княжинская… Агния — другой характер. Гектар, от силы два — вот ее масштабы. Но Степан сеет проверенные культуры, те, которые не подводят. Рожь он любит, так и говорит: «Рожь — хлебный вождь». Для Агнии же, что под наш климат не подходит, то ее и прельщает. Книгами обложится, год, два, три года прокопается на участке, а найдет хитрость — заставит расти. Степан — парень с напором, а у этой подход с осторожностью, с оглядкой…
Завернули на птицеферму. Там горячее время. К гнездам-ловушкам — беспокойные очереди кур. Несушки — кто кого перекричит — квохчут нетерпеливыми, срывающимися голосами, лезут вперед, толкаются, ни дать ни взять — голосистые хозяюшки у базарных ларьков. Девушка в коротеньком халате ходит от ловушки к ловушке, освобождает уже снесшихся кур, просматривает номерки на кольцах, надетых на лапки. Вынутая из ловушки курица спокойно сидит в руках девушки, дремотно заводит глаза, но, спущенная на землю, вдруг встряхивается и сразу же начинает песню, не прежнюю — нетерпеливую и отчаянную, а торжественную. На еще теплом яйце девушка пишет карандашом номер несушки.
— Познакомьтесь — моя дочь. Лена, ты не помнишь Роднева Матвея Ивановича из Лобовища? Ну, где тебе помнить! Это его сын.
Трубецкой говорил непринужденно, с подчеркнутый вниманием следил за толкущимися курами, но пытливый искоса взгляд, брошенный в лицо Василия, выдавал отцовскую гордость.
Выйдя с птицефермы, Трубецкой сперва шел молча, но не выдержал и расхвастался:
— На каникулы приехала. Учится в Тимирязевке. Хотел из нее агронома сделать. Но кому что любо: кому — квасок с ледку, кому — бражка на медку… По птице пошла. Жестокий характер. На персональный учет взяла каждую курицу. Которая снесет в год меньше ста пятидесяти яиц — под нож! В этом году она норму держит — сто пятьдесят, а на следующий думает повысить до ста семидесяти, а там, глядишь, и двести с одной головы. Селекционная, брат, работа. Зайдем-ка на конюшню. Познакомлю с пареньком. Слыхал, может, — Сергей Гаврилов? По району, пожалуй, лучший конюх. Иногда, правда, через меру усерден. Была бы на то его воля — переделал бы он наш колхоз в конезавод. Как молодого жеребчика, кой в чем приходится на шенкелях сдерживать.
— Лицо в веснушках? — спросил Роднев.
— Вот-вот, конопатый. Знакомы, что ли?
— Как же, с моим конем он чуть не расцеловался…
Но конюшня была пуста — почти все кони на выпасах, и Сергей Гаврилов, как сообщил скучающий дежурный, ускакал туда верхом.
Трубецкой приказал заложить в плетушку жеребца.
— Эх-хэ-хэ! — вздыхал он, усаживаясь рядом с Родневым. — Думаю все машину легковую купить, да боюсь: не бросовые ли деньги? Ездить-то приходится не по дорогам, а по полям да выпасам. А наши кочки старые, матерые и коню шею свернут… И когда мы свою землю-матушку разгладим, удобной сделаем?..
Когда они приехали на выпасы, Василий понял, почему Трубецкой не поленился заложить плетушку и свозить гостя за пять километров.
Обычно выпасы в таких местах, как Кузовской район, — это наскоро огороженные и поросшие мелколесьем поскотины; в них много земляники, грибов, а трава скудная.
— Узнаешь? — спросил Трубецкой.
— Трудно узнать. Лес был.
Плетушка, наклоняясь то на одну, то на другую сторону, катилась вдоль прочной изгороди. За ней — ровное место, кусты, пни и ни одного деревца.
— Вырубили — и не жалко, нестоящий лесок-то; солнце траве открыли; потом перегородили на загоны, чтоб не все сразу топтать. Сперва один загон стравим, потом другой, третий, пока до последнего дойдешь, глядишь, уж на первом загоне трава снова поднялась… А-а, вон и кони наши. И Сережка тут… Серге-ей!..
