— Приедешь на Угловое, спроси дорогу к стойбищу киргиз. Увидишь там Калтая — так зовут старшего пастуха, — передай хлеб. Мешок с хлебом стоит в сенках.
Стряпка ушла хлопотать по хозяйству. Василий не торопился выходить из-за стола, да и незачем. На стойбище он сумеет съездить за день. «Пожалуй, хорошо, что не попал сегодня на молотьбу. Как бы стал смотреть в глаза дяде Кириллу?»
Василий вышел во двор, запряг лошадь и, положив в коробок мешок с хлебом, выехал с заимки. В полдень он проехал село Угловое и, расспросив про дорогу на стойбище, через час оказался у Калтая. Это был не по летам подвижный казах, небольшого роста, с реденькой бороденкой на коричневом от загара лице, с открытой по-детски улыбкой.
— А-а, хлеб ташшил. Эта латна. Тапир маленько ашаем, — принимая от Обласова мешок с хлебом, заговорил он быстро. — Айда мой юрта, маленько сидим, бесбармак едим, чай пьем.
Василия поразила нищета жилища Калтая. Юрта, покрытая старым войлоком, не спасала хозяина от холода. На полу две-три овчины, горка засаленных подушек, недалеко от входа — обитые цветной жестью пара сундучков.
— Зимой живем землянка, — заметив, что гость пристально оглядывает жилье, заговорил хозяин. — Землянка тепло, юрта худой стал. — Калтай почесал едва прикрытую грязной рубахой грудь и что-то сказал на своем языке немолодой казашке, которая молча теребила овечью шерсть. Женщина вышла.
Калтай открыл сундучок и, подостлав на овчине полотенце, вынул плитку зеленого чая, начал ее строгать, затем ссыпал в чайник. Развернул тряпицу и вынул несколько, кусочков затасканного сахара. Жена Калтая подала на широком блюде вареное мясо, только что вынутое из котла. Калтай проворно раскинул скатерть, взял кувшин и подставил гостю небольшой медный тазик.
— Маленько моем руки, потом ашаем, — сказал хозяин и подал не первой белизны полотенце.
За едой и чаем время прошло незаметно. На прощание Калтай долго тряс руку Василия:
— Тапирь ты мой тамыр — друг. Гуляй ко мне в гости. Латна?
— Приеду, Калтай, приеду, может, вместе с хозяйкой.
— Уй-бай, — покачал головой Калтай, — хозяйка ташшить не нада. Шибко сердитый баба. Шайтан, — покачал головой пастух.
— Как-нибудь утихомирим. Прощай. — Василий тронул коня.
На заимку он приехал, когда уже смеркалось. Февронии еще не было.
«Задержалась на молотьбе», — подумал он и начал управляться со скотом. Поужинал, лег спать. Проснулся от легкой волны холодного воздуха. Ветром открыло окно; поднявшись с постели, Василий обеими руками взялся за створки. Со степи донеслась песня. Мужской голос выводил:
Ты, товарищ мой, не припомни зла,
в той степи глухой схорони меня.
Опустив голову, Василий долго стоял у раскрытого окна, вдыхая полной грудью прохладный ночной воздух.
И скажи жене слово прощальное,
передай кольцо обручальное.
«Обо мне некому, кроме Глаши, печалиться. Отец с матерью особь статья». Не заметил, как вошла Феврония. От ее пышущей здоровьем фигуры исходил запах свежеобмолоченного хлеба и степных медоносных трав.
— Ты что не спишь? — Феврония подошла к Василию и положила руки ему на плечи.
— Так, — неопределенно ответил Обласов.
— Закручинился? Сейчас мы разгоним грусть-тоску. Лукерья! — крикнула она в открытую дверь стряпке. — Собери поужинать. Слазь в подполье, нацеди ковшичек медоухи.
— Экоть тебе приспичило, — слезая с голбчика, проворчала стряпка. — Добрые люди давно спят, а вам бражничать запонадобилось.
— Если тебе в тягость, я сама слажу, — входя со свечой на кухню, сказала хозяйка.
— Исшо чо выдумашь? — открывая подполье, продолжала ворчать Лукерья. — Я, поди, знаю, чо мне делать.
Василий неохотно уселся за стол. В подполье раздался резкий звук пробки от открываемого бочонка, затем послышалось бульканье жидкости в ковше и еще какие-то неясные звуки.
— Пьет, старая квашня, — тихо выругалась Феврония и наклонилась над отверстием. — Скоро ты там?
— Чичас — Показалось лицо Лукерьи, раскрасневшееся от выпитой медоухи.
— Хлебнула маленько? — полусердито спросила хозяйка.
— Самую малость, — подавая ковш, ответила Лукерья и закрыла подполье.
— Ты бы спела нам что-нибудь, — разливая медоуху по стаканам, попросила хозяйка.
— Какие песни ночью? — Не дожидаясь приглашения, Лукерья уселась на краешек скамьи. — Раньше, когда была молода, многие песни знала, а теперь вот забывать стала. — Подперев щеку рукой, Лукерья, к удивлению Василия, запела приятным грудным голосом:
Зачем тебя я, милый мой, узнала,
зачем ты мне ответил на любовь?
Феврония подхватила:
И горюшка тогда бы я не знала,
не билось бы мое сердечко вновь.
Обхватив рукой Василия, Феврония налила второй стакан и подвинула своему дружку.
Дня за три до покровской ярмарки в Косотурье начали съезжаться торговцы. Чинили крытые тесом прилавки, наспех сколачивали новые торговые ряды, стремясь ближе к церковной ограде, где больше всего толпился народ. На базарной площади плотники ставили столбы для балагана и налаживали карусель. Тут же на скорую руку сколачивали из досок харчевни.
За день до открытия ярмарки приехали из Шадринска торговцы щепным товаром. Из Тюмени длинной лентой потянулись готовые для продажи кошевки, из Златоуста и Каслей привезли чугунное литье, из степей гнали скот. Скрипели двухколесные арбы киргизов, лихо примчались крытые повозки цыган и раскинулись широким табором в сельской поскотине. На сытых, с лоснящейся шерстью неторопливых конях съезжались богатые заимщики.
Приехала в Косотурье к родителям и Феврония. В рессорной повозке, запряженной парой лошадей, которыми правил Василий. Рядом с Февронией сидел Изосим.
Одетая в шубейку, отороченную каракулем, теплые полусапожки, дочь Лукьяна с накинутой на голову пуховой шалью заметно отличалась от других заимщиц.
Василию ехать до двора Лукьяна не хотелось, и, передавая вожжи Изосиму, он сказал Февронии:
— Я пойду домой. Нестор поможет выпрячь коней.
— Завтра будешь на ярмарке? — спросила хозяйка.
— Ага, — ответил Василий и смешался с толпившимися возле балагана зеваками.
Вечером вместе со своим дружком Прохором зашли к Красикову.
— Ну как, кончился твой срок у Бессоновой? Или думаешь наниматься на зиму? — спросил он Василия.
— Зовет Феврония жить до пасхи, да и отец к этому клонит, — ответил Обласов.
— А ты как думаешь? — продолжал допытываться Кирилл.
— Против отцовской воли не пойдешь, да и зимой, сидя дома, ничего не заробишь. — Помолчав, спросил: — Книжка, которую ты нам читал летось, жива?
— А-а, — улыбнулся Кирилл, — лежит, что ей сделается. Что ж, давайте почитаем. — Красиков поднялся с лавки и подошел к божнице, на которую обычно молилась хозяйка квартиры, сунул руку за «всех святых» и достал основательно потрепанный томик И. С. Никитина. — Что почитать?
— Про пахаря, — ответил Василий и посмотрел на Прохора.
Тот молча кивнул головой.
...С ранней зорьки пашня черная
Бороздами поднимается.
Конь идет — понурив голову,
Мужичок идет — шатается...
— Вот она, жисть-то, — вздохнул Василий.
— Погоди, не мешай, — заметил недовольно Прохор. — Сиди не егозись. — Парни внимательно слушали чтеца.
...Да когда же ты, кормилец наш,
Возьмешь верх над долей горькою?
Из земли ты роешь золото,
Сам же сыт сухою коркою...
— Что правда, то правда, — как бы про себя произнес Василий и обратился к Красикову: — Дядя Кирилл, а где ты достал эту книжку?
— У книгоноши. Завтра откроется ярмарка, будут разные торговцы, а с ними и продавец книг. Ведь вы оба грамотные?
— Учились в церковноприходской школе, — отозвался Прохор и нетерпеливо поскреб затылок. — Дядя Кирилл, а кто такой Никитин, что так жалостливо пишет про нашего брата?
— Никитин родился в семье небогатого купца, но хорошо знал, как тяжело живется крестьянину, — ответил не спеша Красиков.
— А еще есть такие писатели?
— Есть. Например, Некрасов, Кольцов, Дрожжин и Суриков. Дрожжин вышел из крепостных. А теперь хоть и нет крепостного права, но что толку. Крестьяне получили землю, а обрабатывать ее не на чем и нечем, пришлось опять идти в кабалу к помещику — деревенскому мироеду. Да и сейчас все так же. Вот ты, например, — обратился Кирилл к Василию, — нанялся в работники к Бессоновой, от хорошей жизни, что ли?
Василий подошел к окну, за которым на темном фоне ночи начали поблескивать звезды, и с горечью ответил:
