— Так его, табашника!
— Знай наших.
— Да я и сам табашник, — усмехнулся победитель и вынул из старого голенища сапога изрядно подержанный кисет с табаком.
— Охота мне, братцы, сбороться с Яшей. Где он? — мужичонка пошарил глазами по толпе.
— Здесь, здесь, — прогудел известный по всему Зауралью борец Яков Трусов и, расталкивая толпу, вышел на круг.
— Фамель-то, Яков, у тебя небаская, поди, на самом деле трусишь?
— Шибко боюсь. — Силач передернул плечами. В толпе раздался дружный хохот.
— Уходи-ка ты лучше, мил-человек, отсюда, — оглядев тощего мужичонку, покачал головой Яков.
— А может, он тебя осилит, зачем гонишь? — раздались голоса.
— Поди, семейный? Сироты останутся, — возразил Яков.
— Не твоя забота. Ишь ты благодетель нашелся. Надевай кушак. — Мужичонка сбросил с себя сермягу и остался в одном исподнем.
Яков перекрестился, взял мужичонку за кушак и, как завалящую вещь, выбросил из круга.
— Ты что, Яков? Я не успел за твою опояску взяться, а ты раз — и махнул меня. Нет, наши так не борются, — отряхиваясь, заговорил тот. — Давай по-доброму.
Яков согласился.
То, что произошло потом, долго было предметом разговора не только в Косотурье, но и в окрестных селах.
Делая второй, круг, мужичонка неожиданно повернулся к Якову спиной, захватил его руку и перемахнул через плечо ярковского силача. Тот рухнул. В толпе творилось что-то неописуемое. Поднимаясь под рев зрителей, Яков сунул руку в карман и выхватил свинчатку. Мужичонка юркнул за спину стоявшего впереди Василия, и парень оказался перед лицом разъяренного борца. Казалось, еще миг — и ослепленный злобой Яков ударит Обласова. Выручил Василия рядом стоявший Прохор. Сильным движением он выбил свинчатку из рук ярковского силача. Раздались крики, отборная ругань и удары.
— Наших бьют!
— Не робей, ребята!
Василий с Прохором с трудом отбивались от наседавших на них камышинцев. Обласов упал. Стоявшая в повозке Феврония выхватила из рук Изосима кнут и птицей понеслась с пригорка к месту драки, с трудом пробилась через дерущихся косотурцев и яростно начала хлестать кнутом избивавших Василия парней. Раздались свистки стражников. Толпа начала разбегаться. Феврония с помощью Прохора помогла Василию добраться до повозки и отвезла его домой к Андриану.
Выходка Февронии вызвала много пересудов.
— И чево она ввязалась в драку? Женское ли дело?
— Ладно стражники погодились, а то бы накостыляли ей по шее.
— При всем народе давай хлестать наших ребят, а за кого? За табашника, Ваську-варнака. Чисто сдурела, — укоризненно качали головой соседи Сычева.
— И что это только Лукьян смотрит? Оттаскал бы ее за косу да отдал в скит. Там живо эту дурь вытрясли бы.
— Блудница вавилонская! — отплевывались старики.
— У вдовушки обычай не девичий, — робко заступались некоторые камышинцы. — Опять же Лукьян теперь над ней не волен. Она сама себе хозяйка.
— Не волен-то не волен, но для острастки плетью раза два попотчевать надо было бы.
Ярмарка продолжала шуметь. Крутилась карусель, вокруг которой продолжали толпиться парни и девушки. Ребятишки дули что есть силы в разноцветные рожки. На балаганный помост порой выскакивали в одном трико накрашенные женщины и зазывали публику. При виде их девушки стыдливо отворачивались, старики плевались.
Шум базара не доходил до ушей Василия. Он лежал на лавке с наброшенным на ноги полушубком. Возле изголовья сына сидел понурый Андриан.
— Ишь ведь как исхлестали. Голову-то не проломили? — спрашивал он озабоченно.
— Похоже, нет, — ощупывая шишки на голове, слабо ответил Василий.
Мать стояла возле опечка и, подперев щеку, жалостливо смотрела на сына.
— Мужики мне баяли, что когда у Февронии ребята выхватили кнут, она давай их молотить кулаками, а тут стражники подоспели. А то бы ей наздвигали.
— Что-то шибко она за тебя восстает? Ладно ли, парень? — спросил как бы невзначай Андриан.
— Кто ее знает... — Василий отвернулся к стене.
— Хватит тебе расспрашивать. Видишь, ему не до разговоров, — вмешалась мать и поправила сползший с лавки полушубок.
Василий полузакрыл глаза. Одолевала дремота. В голове проносились неясные образы: склонившаяся над ним Феврония, как из тумана, выплыло скорбное лицо Глаши; казалось, он слышит ее голос: «Затянет тебя Феврония в омут». Почему потолок избы начал вертеться? Какие-то синие круга на нем. Сказочная птица гамаюн. Где он ее видел? А-а, в спальне Февронии, там, в Камагане. У Василия начинался жар.
Поднялся он на ноги через неделю. Приходил Красиков. На прощанье сказал:
— Поправляйся, поедем на Тобол. Ставить вальцы на мельнице Первухина.
Был Прохор. Рассказал сельские новости и в конце добавил:
— Феврония уехала в Камаган на другой день покрова. Не стала гостить у отца. На ярмарке купить кое-что остался Изосим. Говорил я с ним. Как поправишься, сулился заехать за тобой, увезти обратно в Камаган. Так наказывала Феврония.
— Нечего мне там делать. — Василий свел брови. — Поправлюсь — поеду с Кириллом Панкратьевичем на Тобол.
— У Сорочихи игрища начались, — заявил после короткого молчания Прохор. — Сходим?
— Потом как-нибудь.
Во время болезни заходила Глаша. Андриан со старухой были в это время у соседей.
— Ой, тяжко мне, Вася. Божий свет без тебя не мил, — припадая к Василию, заговорила взволнованная Глаша.
— Потерпи маленько. Вот поправлюсь — и что-нибудь придумаем, — начал успокаивать ее Обласов. — И мне тоже нелегко, — гладя ее руку, продолжал он.
— Невмоготу стало жить у Сычевых. Свекор приставать стал.
— А Савелий что? — приподнялся на локте Василий. — Ты говорила ему?
— Да чо говорить. Он, как слепой, ничего не видит, не замечает.
— Сама отвадь Лукьяна.
— Так и сделала. Стукнула его раз железным пестиком, а, наутро ушла к родителям. Но боюсь я Лукьяна, — вздохнула Гликерия.
— Ничего, мы с Прохором подкараулим и дадим ему мялку. Ишь, старый кобель, — уже зло произнес Василий.
— Выздоравливай. — Поцеловав его на прощанье, Глаша вышла.
То, о чем рассказывала Гликерия, случилось незадолго до праздника. Савелий уехал в соседнюю деревню с утра — посмотреть выездную лошадь у писаря, а если поглянется, то и купить. Вечером Гликерия, управившись со скотом, ушла в свою горенку и стала готовиться ко сну. Разделась, погасила лампу и улеглась в постель. Только стала засыпать, как из смежной комнаты донеслись чьи-то осторожные шаги. Гликерия притворилась спящей. Было слышно, что кто-то крадучись вошел и остановился возле кровати. Приоткрыв глаза, Глаша увидела свекра. В длинной рубахе до колен, со всклокоченными волосами и бородой, с расстегнутым воротом, через который была видна грудь, покрытая густыми с проседью волосами, Лукьян был страшен.
Он стал медленно стягивать одеяло с полуобнаженной снохи.
— Полежу маленько с тобой. Не бойся. — Лукьян сделал попытку лечь на кровать.
На какой-то миг Глаша оцепенела, затем очнулась, резким движением оттолкнула свекра, вскочила на ноги и нагнулась к стоявшей под кроватью чугунной ступке, выхватила пестик и отпрянула в угол. Лукьян шагнул к ней.
— Глашенька, все отдам, только приголубь, не супорствуй. — Свекор сделал еще шаг. — Хозяйкой будешь в доме. Да и сама знаешь, что Савка только по названию тебе муж.
— Не подходи! — задыхаясь от волнения, Глаша подняла чугунный пестик над головой. — Убью!
— А-а, что с тобой разговаривать! — Лукьян подался корпусом вперед и прижал сноху к стенке. В тот же миг почувствовал сильный удар в плечо. Отпрянул. — Я тебя допеку, так дойму вас обоих с Савкой, что жизни не возрадуетесь. — Лукьян затрясся от душившей злобы.
— Хвали бога, что по башке тебя не треснула, старый кобель. Уходи.
Озираясь с опаской на сноху, Лукьян, сделав несколько шагов к двери, остановился.
— Я тебе припомню, все-е припомню, — погрозил он. — Ты у меня запоешь, голубка, не своим голосом.
— Иди-иди, не стращай, а то стукну еще раз.
После ухода свекра Глаша закрыла дверь на крючок и всю ночь не могла сомкнуть глаз. «Что делать? Лукьян не даст житья в доме. Рассказать Савелию? Едва ли поверит, да и против отца не пойдет. Уйду к родителям», — решила она. Утром собрала свои пожитки в узел и ушла из сычевского дома. За воротами ее нагнал Нестор.
— Ты куда это, Глаша, собралась?
— Спроси своего отца. Он знает, — бросила на ходу Гликерия и прибавила шагу. Разве могла она рассказать ему, что произошло ночью?
На другой день, вернувшись из деревни, Савелий узнал об уходе жены. Кинулся к избе тестя.
— Я на тебя не в обиде. Как был ты мне муж, так и остался, но в дом ни в жисть не пойду, — решительно заявила Глаша.
