Еще в детстве почувствовал в себе Пойгин приливы какой-то необычайной доброты. Даже самые угрюмые люди вдруг могли ответить улыбкой на его пристальный, по-детски бесконечно доверчивый взгляд, на его словно бы неприметный жест, выражающий уважение, приязнь, участливость. Это размягчало его душу, и потому приходилось ему порой глубоко страдать. Случалось, что мальчик погружался в странное состояние беспричинной тоски, чувства какой-то тяжкой вины. «Будешь белым шаманом, человеком, отвергающим луну, — говорили ему старики. — Думай о том, что такое солнце, в чем тайна леворучного и праворучного рассветов. Как можно меньше смотри на луну, тебе нельзя — сойдешь с ума. Ты из тex, у кого душа намного обширней, чем надо бы одному человеку. Если на тебя нападает тоска, значит, ты чувствуешь тоску другого человека, которому плохо. Если не знаешь, куда деваться от тягости непонятной вины, значит, за кого-то тебе очень стыдно, ты еще не знаешь, кто совершил подлость, но ты угадываешь, что роду человеческому причинил зло какой-то Скверный».
Да, такие вот мысли внушали Пойгину мудрые старики, с которыми он проводил времени куда больше, чем со своими сверстниками. Все чаще и чаще уходил он в тундру, в горы, в прибрежные скалы, в торосы морского ледяного припая; он постигал приметы природы, повадки животных, а память цепко удерживала многое из того, что слышал он об этом от стариков. Но еще больше привлекали его люди. Уверовав в то, что может помимо своей воли чувствовать горе или подлость других людей, он пытался понять характеры ближних, причины людских поступков. Бывало так, что неосторожное слово грубого человека, будто камень брошенное в кого-нибудь из слабых, несчастных, больше ранило Пойгина: обиженный лишь беспомощно улыбался обидчику, и, кажется, на том дело кончалось, а Пойгин иногда чувствовал себя так, будто у него с сердца содрали кожу. И чем взрослее становился он, тем точнее постигал, каков тот или другой человек, что от него ждать, чем можно укротить подлеца и в какую пору следует прийти на помощь беззащитному, какое слово сказать ему, что посоветовать. Сама судьба почему-то выделила Пойгина; он должен был знать и уметь больше других, коли уж душа его, как уверяли старики, оказалась намного обширней, чем надо одному человеку.
Постепенно возникла у Пойгина особая дружба с птицами, голосами которых он научился владеть так же, как это умели они сами. Звери для него тоже таили столько сердечного и мудрого, что он в своих рассказах не мог не очеловечивать их. А главное, они будто бы и сами выделили среди людей именно его, чтобы раскрывать до конца перед человеком все свои тайны.
…Остановив упряжку, Пойгин дождался, когда подъедет Ятчоль.
— Фу, устал, ноги дрожат, — пожаловался Ятчоль, снимая на миг малахай с потной головы. — Твои собаки нарту тащат, как будто это и не нарта, а лисий хвост. А мои перед каждой льдинкой останавливаются, сам нарту ворочаю, чтобы через торосы перевалить.
Пойгин промолчал, задумчиво улыбаясь чему-то своему. Стер оголенной рукой иней с морды передовика упряжки Ятчоля, осмотрел его раненную острой льдинкой или жестким снегом лапу. Подошел к своей нарте, вытащил из нерпичьего мешка кожаный чулочек; надел на раненую лапу собаки.
Ятчоль невольно остановил взгляд на безглазом Линь-лине. Волк сидел на задних лапах, понуро глядя незрячими глазами себе под ноги. Он казался задумчивым, усталым стариком, только трубки во рту не хватало. Ятчолю захотелось погладить его по голове, но он не решился: мучила совесть, а еще останавливал невольный страх; он всегда боялся Линьлиня — и когда тот был зрячим, и еще больше — когда ослепил его.
Пойгин проследил за взглядом Ятчоля, подошел к Линь-линю, опустился перед ним на колени. Волк с усилием поднял голову, словно старался разглядеть лицо Хозяина. Пойгин осмотрел его лапы и сказал:
Возле этой льдины поставим палатку, вскипятим чаю.
Ятчоль принялся суетливо устанавливать палатку. Прошло не так уж и много времени, как зашумел в палатке примус. Ятчоль прилег на оленью шкуру, сладко затянулся из трубки.
— Когда давали тебе в Москве звезду, наверное, пили крепкий плиточный чай, а то и кирпичный, — мечтательно предположил он.
— Не будем говорить о звезде.
— Почему?
— Потому что все еще не можешь избавиться от удивления, как это мне дали эту звезду…
— Чему же тут удивляться? Ты великий охотник. Правда, не все знают, что ты умеешь разговаривать со зверем… Ты умеешь заставить песцов совать лапу именно в твой капкан. Моржи плывут к тебе, как только ты начинаешь разговаривать с ними на их языке… Разве это не правда?
Пойгин глубоко затянулся из трубки, надолго зажмурил глаза. Наконец сказал:
— Неправда. Песцы боятся моих капканов, как и твоих. Просто я умею в нужном месте ставить капканы, хорошо налаживать, а главное, часто их проверяю…
— Нет, ты умеешь привораживать зверя…
— Я умею выслеживать его.
— Ну, ну, не будем спорить. Ты не хочешь, чтобы тебя считали шаманом.
— Я белый шаман. Это значит, что я просто человек. Я не вожу дружбы со злыми духами. Я не обманываю с их помощью зверя. Я делаю все то же самое, что и ты…
— Но почему у тебя всегда удача, а у меня капканы пустые?
— Они у тебя забиты снегом, ты их ставишь как попало и где попало…
— Ну, хорошо, пусть будет так, — обиженно и вместе с тем примирительно согласился Ятчоль. — Давай чай пить. Чайник вскипел.
Чай пили молча, наслаждаясь теплом, согревающим кровь. Пойгин иногда на какое-то время замирал, словно прислушиваясь к чему-то.
— Не кажется ли тебе, что лед может расколоться позади нас и разводье не позволит нам вернуться к берегу? — спросил Ятчоль, угадывая беспокойство Пойгина.
— Разводье впереди. Не бойся.
— А почему ты что-то предчувствуешь?
Пойгин ткнул рукой вниз и сказал не то шутя, не то серьезно:
— Моржовая матерь точно под нами. Головой колотит в лед.
Ятчоль почему-то испугался. Напряженно вытянув шею, он мгновение вслушивался, затем припал ухом к шкуре, отодвинул ее, прижался прямо ко льду.
— Булькает что-то. И кажется, пыхтит! — смятенно воскликнул он. — Однако ударов не слышу.
— Почему ты испугался?
— Я в прошлое лето убил трех моржат. Ты же знаешь, какие моржихи мстительные!
— Я никогда не убивал моржат.
— Вот-вот! — Ятчоль обличительно ткнул в Пойгина пальцем. — Ты это нарочно громко сказал, чтобы слышала Моржовая матерь. Она, конечно, тебе пошлет нерпу, а меня ластами своими в разводье утащит.
Пойгин сказал добродушно:
— Я попрошу Моржовую матерь быть доброй к тебе. Только ты должен поклясться ей, что моржат больше убивать не будешь.
— Хорошо, я поклянусь. Только ты на смех меня в поселке не поднимай… Скажешь, Ятчоль тоже шаманил..
— Я знаю, что достойно осмеяния, а что нет. Вскипяти еще один чайник, а я пойду осмотрюсь. Залезу на самый высокий торос, может, увижу, где разводье.
Пойгин выбрался из палатки. Закинул за спину карабин, медленно пошел между ледяных торосов, выбирая самый большой и удобный для восхождения на его вершину. Пойгину все время хотелось обернуться, будто спина его видела нечто такое, что внушало тревогу. Может, умка где-нибудь таится за торосом? Услышав скулеж Линьлиня, вернулся к собакам, отстегнул волка от потяга. Линьлинь отряхнул с себя иней, медленно пошел между торосами, низко опустив незрячую морду. Пойгин пошел вслед за ним.
— Я чувствую что-то живое, — сказал он вслух, обращаясь к волку.
Линьлинь сел на задние лапы, поднял морду, прислушался, потом потерся о ноги хозяина, устало зевнул.
— Э, я вижу, ты ничего не чувствуешь, если так зеваешь, будто спать собрался.
Линьлинь виновато поскулил, словно бы простонал по-старчески.
— Ну-ну, не обижайся. — Пойгин погладил волка по голове. — Пойдем оглядимся. Пожалуй, можно будет залезть вон на тот большой торос.
Полная луна заливала зеленоватым светом ледяной мир скованного стужей моря. В северной стороне клубилась мгла: скорее всего это пар от разводья. Хорошо было бы всмотреться в ту сторону с вершины тороса. Пойгин начал осторожно обходить с разных сторон облюбованную льдину и вдруг заметил полуразрушенный ледяной купол: похоже, что он образовался от дыхания моржа. Возникают ледяные купола и над лахтачьими отдушинами, но те гораздо меньше.
Иногда случается так, что моржовое стадо не успевает к зиме покинуть летние отмели, где питалось ракушками. Это бедствие для моржей: они не могут жить без открытой воды и без воздуха, не способны, как нерпы, прогрызать ледяной покров. Бывает, что моржи бьют головами в лед, пытаясь взломать его, и часто гибнут, так и не сумев пробиться к воздуху. Умеют моржи и сверлить лед: переворачиваются вверх животом и отчаянно вращают головой, работая бивнями, как сверлами. И если им удается сотворить лунку, они оберегают ее, чтобы спастись от удушья. Ледяной колпак, образованный дыханием моржа, предохраняет отдушину от замерзания.
