— Что же замялись? Говорите!
— Этот портрет я купил… Купил в подворотне возле букинистического в проезде МХАТа…
— У кого купили?.. Опишите внешность.
— Такой маленький парень, с бородой, вроде студент…
— Допустим… И все же вы могли бы рассказать больше.
Его отпустили, предупредив: будут вызывать еще. Он был очень напуган. Он никому не сказал о беседе, даже жену решил не волновать. Но на следующий день его вызвали к редактору. С глухо бьющимся сердцем он вошел к Макарцеву.
— Садись! — Игорь Иванович сразу оторвался от дел. — Ну, чего натворил, излагай!
Ивлев пожал плечами, рассказал.
— Дурак! — Макарцев даже поднялся со стула. — Мальчишка! Нужны Солженицыну твои поздравления! А вот нас всех ты поздравил, ничего не скажешь! И неохота, а видно, придется увольнять. Иди, буду советоваться. Иди, говорю, чтоб глаза мои тебя не видели!..
— Разве этого не следовало предположить, Слава? — увидев Ивлева, сказал Раппопорт. — Солженицына, естественно, хотят уничтожить. Только не сразу. Сперва его будут травить, кусать, смешивать с грязью, пока он не останется один. Тогда его линчуют публично, заявив, что он один против всего народа. Вы вляпались!
— Но ведь…
— Тише, тише, не ерепеньтесь. Вы послали телеграмму, полагая, что это смелость. А Солженицын получил ее? Предположим, да. Он и без вас знает, что он фигура. Его, ничем не рискуя, поддерживает весь мир. Что ему ваше поздравление? Оно только заставляет его думать, что за ним будут следить еще больше, раз он так популярен. Но в действительности вашей телеграммы Солженицын и не получил. Ее накололи на шило в органах. Так?
— Допустим. И что же?
— Представьте, что я полковник КГБ, которому поручено этим заниматься. Я раскладываю телеграммы по кучкам. Сорок штук — от писателей. Ясно! В Союзе писателей есть его единомышленники, будем следить, чтобы не печатать их и не давать им выступать. Добавим в Дом литераторов стукачей. Двести телеграмм от интеллигентов. Выгоним с работы, исключим из партии, чтобы никогда не поднялись. Двести от студентов. Этих юнцов исключим публично — чтобы студенческая масса все это намотала на ус.
— Ясно!
— Погодите, старина, я не кончил. Откуда вообще, думаю я, полковник КГБ, такая популярность у этого Солженицына? Значит, поздравленцы читают Самиздат. Копнуть это дело! Не поможет — сажать… Выходит, Славик, своей телеграммой вы помогли составить списки подозрительных, чтобы за ними легче было следить. И телеграмма — провокация, а вы — провокатор…
— Да вы что!
— Я уж не говорю, Ивлев, что вы подводите друзей: за ними тоже начнут следить. Если вы такой герой, действуйте другими способами.
— Какими?
— Удерите за границу или тихо пишите Самиздат. Только не впутывайте товарищей!
— Все так: молчат, а потом спрашивают, почему вокруг подлость?.. Иногда мне кажется, что Солженицына нет. Мираж, фантазия людей. Ну как может один стоять против машины?
Ивлев умолк и глядел на Якова Марковича.
— Что ж, Славик, не буду спорить, — сказал тот и отвернулся к окну, сделав вид, что дальнейший разговор ему неинтересен.
— Если рассуждать, как вы, Яков Маркыч, никогда у нас не сдвинется!
Тавров обернулся, пристально посмотрел на Ивлева.
— Сдвинется? И что вы хотите сдвинуть своей телеграммой? Советую каяться и ругать Солженицына изо всех сил. Спасетесь — помните: это сигнал. Не вляпайтесь-таки второй раз! Если не можете молчать, говорите, но в узком кругу. А уж совершать поступки — это, брат, пережиток какой-то. По-моему, вы слишком хорошо изучали Маркса и Ленина и поняли их революционность слишком буквально.
По делу коммуниста Ивлева Макарцев увиделся с Кавалеровым. Поехать к нему было не по рангу, встретились на нейтральной почве, на просмотре нового фильма в ЦК. Когда-то Макарцев оказал Кавалерову услугу, когда тот был секретарем парткома автозавода. Теперь просьбу Макарцева располневший секретарь райкома Кавалеров встретил настороженно.
— Молодой еще! — убеждал Макарцев. — Хороший коммунист, добросовестный работник. Ну, бес попутал! Талант. Талантливые люди нам нужны.
Секретарь райкома слушал, молчал. Но усмехнулся:
— Талант? Просто таланты партии не нужны. Партии нужны таланты, которые понимают, чего мы от них хотим.
— Он понимает, поверь! Ивлев много делает для газеты. В конце концов, кто теперь решает: мы или органы?
— Решаем мы вместе, — сразу уточнил Кавалеров. — Это не мальчишество, а чехословацкие рецидивы. У них либеральничали — и вот до чего довели.
— Между прочим, — сказал Макарцев, — Ивлев делал полезные материалы о твоем заводе…
— Вот-вот — на завод его, к станку!
— Если не погубим, будет верным работником, пригодится. Давай накажем по партийной линии, чтобы другим неповадно было, но не до конца. Что же мы — хуже органов знаем свои кадры? Если что, я в ЦК поговорю…
Кавалеров не ответил. Воцарилась пауза.
— Ладно, — наконец сказал он, отведя взгляд в сторону. — Из уважения к тебе, Макарцев… А в органы сам звони.
Макарцеву показалось, что у Кавалерова опять проскользнула усмешка. Впрочем, конечно, только показалось: секретарю райкома редактор газеты еще ой как понадобится! Когда Игорь Иванович вернулся в «Трудовую правду», он снова вызвал Ивлева. Тот вошел хмурый, готовый к худшему.
— Вот что, — сказал Макарцев. — Считай, что ты родился в рубашке. Коллектив тебя отстоял. Партийное собрание соберем на днях. Что говорить — знаешь?
— Понимаю.
— Еще бы ты теперь не понимал! А что касается работы, тут уж придется делом… Принимайся-ка за толковую статью о непримиримости двух идеологий. Автор — секретарь райкома Кавалеров. Напиши с душой, зря что ли тебя философии учили?
Ивлев спустился к Раппопорту счастливый.
— Поздравляю! — оживился Яков Маркович. — Собрание — это для проформы. Честно говоря, не думал, что так легко отделаетесь. Я в свое время…
— Времена меняются, Яков Маркыч!
— Возможно…
Это произошло накануне нового 69-го. А в первых числах января, перед партсобранием, Ивлеву снова позвонил следователь и вежливо просил прийти опять на улицу Дзержинского. Пропуск заказан.
— Значит, подумали и поняли, что Солженицын — просто приманка для слабых? — спросил он. — Ну и правильно. Сами посудите — для чего вам портить себе биографию? Мы и не сомневались, что телеграмма — случайность. Но поскольку сделали ошибку, придется вам как коммунисту доказать, что вы ее осознали. Вы журналист, умеете писать, вам это нетрудно…
— А что я должен?
— Дело несложное, и вы сами убедитесь, что Солженицын — личность ничтожная, целиком продавшаяся за немецкие доллары…
— Марки, — уточнил Ивлев.
— Вот именно, — усмехнулся следователь. — Вы ведь пишете рассказы.
— Плохие… Сам их забраковал…
— Это не страшно. Возьмите рассказы и поезжайте в Рязань к Солженицыну.
— Я?!
— Чего вы испугались? Дорогу мы оплатим. Скажете, что пришли посоветоваться как начинающий писатель… Можете и поругать кое-что, если надо.
— И что?
— Ничего! Познакомитесь с надеждой русской литературы, как вы в телеграмме выразились. А вернетесь, позвоните мне.
Ивлев молчал, наклонив голову. Из-под бровей осторожно поглядывал на следователя. Он ждал чего угодно, только не этого. Он кивнул, чтобы не рассердить следователя, а сам судорожно думал о том, что сейчас отказаться нельзя.
— Согласны?
— Простите, я не понял. Для чего мне знакомиться с Солженицыным?
— Вы коммунист? Вот и считайте это партийным поручением… А мы вас в состав совещания молодых писателей включим.
— Видите ли, у меня есть недостаток. Я, бывает, рассказываю лишнее, не то, что надо.
— Это не страшно.
— Я проболтаюсь…
— Нельзя говорить, что мы просили поехать!
— Дело в том, что я невзначай… Знаете, я не могу взяться! Никак!
— Ладно! Значит, все ваши раскаяния — одна видимость. А партийное собрание еще не состоялось…
Капля пота стекла со лба на переносицу и потекла по щеке.
— Вы меня не так поняли, — сказал Вячеслав. — Я бы согласился, но испорчу дело.
— Ну, вот что. Подпишите бумагу, что за разглашение нашего разговора вам грозит наказание по статье 184 УК. Пока можете идти!..
Партийное собрание, как и обещал всемогущий Макарцев, объявило Ивлеву строгий выговор с занесением в учетную карточку и предупреждением, что при еще одном нарушении он будет исключен из партии. Что касается поручения, от которого он отказался, пока его не тревожили. Возможно, подобрали более достойную кандидатуру.
Надя стояла перед дверью с надписью «Спецкоры». За ручку она взялась не сразу. Снова взглянула на письма, которые держала в руке, перебрала их, поправила волосы и, решившись, отворила дверь. Ивлев, сидя за столом, что-то подсчитывал, переворачивая листки календаря. На Сироткину даже не взглянул.
