— Вы заняты, Вячеслав Сергеич? — тихо спросила она. — Тогда я потом…
— Письма? — он не повернул головы. — Оставь…
Просто оставлять их Наде не хотелось, потому что после не будет повода снова зайти. И она будет опять считать дни. Сироткина переминалась с ноги на ногу. У него сейчас плохое настроение, уговаривала она себя, уйди. Все испортишь, не навязывайся… Я и не навязываюсь. Просто он сейчас такой одинокий и беспомощный, как никогда. Подойди к нему. Положи руку на голову. Или хотя бы скажи что-нибудь. Ну, найдись!
— У вас дел много? Может, помочь?
Она сама испугалась того, что сказала. Сейчас он засмеется, и тогда лучше никогда в жизни ему не попадаться.
— А как помочь?
Он перестал листать календарь и, заложив пальцем страницу, посмотрел на нее внимательно, приподняв брови, будто первый раз увидел. Она была слишком тоненькая. Но все же кое-что было, и теперь, когда он разглядел это кое-что, оно — Надя сразу поняла — его заинтересовало.
Надя спокойно ждала, пока он оглядит ее, и не боялась этого. Прическу она сегодня сделала в парикмахерской, из-за чего опоздала на работу. Ресницы тщательно покрасила в уборной французской тушью. Замшевая юбка ей шла, это все девчонки говорили. А из кофточки со стоячим воротником, круглым вырезом на груди и дырочками вокруг выреза шея ее, тонкая и длинная, видна была вся, и любознательный зритель мог усмотреть даже больше, чем положено для первого раза. Он хмыкнул, и она поняла, что понравилась. Наконец-то!
— Не смотрите на меня так! — надув губы, сказала она, чтобы по его ответу убедиться в своей победе.
Она кокетничала изо всех сил.
— Нельзя?
— Нельзя! — вынесла приговор она и теперь могла себе позволить покривляться и сменить тему. — Что это вы считаете?
— Возраст.
— И что выходит?
— Выходит, мне остается еще пять лет на то, чтобы поумнеть.
— А вам сколько?
— Тридцать три.
— Как Иисусу Христу! Всего-то! Вы старше меня только на девять лет. А я думала…
— Что?
— Вы выглядите старше.
— Десять лет в школе и пять в институте забивают голову, чтобы отучить думать. А чтобы забыть все, нужно еще пятнадцать. Мне осталось пять.
— Зачем вам еще умнеть? Будет только трудней.
— А легче — скучно.
— Завидую! Я кончу журфак, мне поумнеть не удастся: во мне ничего нет.
Она посмотрела на него и вдруг, не осознавая до конца что говорит, тихо произнесла:
— Я уйду, если я вам не нужна.
— Ну почему же?
Надежда покраснела и повернулась к нему спиной, чтобы хоть как-то спастись. Голос стал ватным, непокорным.
— Хотите, книжки вам буду приносить? Не наши… У отца хорошая библиотека. Могу кормить или стирать…
— Для этого у меня есть жена.
«Не заметно», — подумала она, но не сказала. Надя не хотела обидеть его жену.
— Ей ведь некогда, у нее ребенок. Вашему сыну сколько?
— Шесть.
— Жаль! Долго ждать, а то бы вышла за него замуж. Прогоните меня, я идиотка!
— Ну что ты!..
Она все еще стояла к нему спиной. Он поднялся из-за стола и, чтобы успокоить ее, положил руки ей на плечи, и, ощутив под тонкой кофточкой горячую кожу, повел руки вверх, к шее. Ивлев почувствовал, как у него под пальцами пробежал комок, — она глотнула и резко повернулась, уткнувшись носом ему в плечо.
— А дверь! Дверь, сумасшедшая девка! — проговорил он, целуя ее в шею, в ухо, в щеку.
— Заприте! — она развела его руки и стояла, закрыв глаза, не шевелясь, только улыбалась рассеянной, нагловатой улыбкой.
Повернув ключ в скважине, он потряс головой, чтобы прийти в себя. Зачем это ему? Для чего добровольно нарываться на сплетни? Она прилипнет, не отвяжешься, будет ходить хвостом. С таким простодушием, как у нее, с ней просто страшно. Нет! Только сделаю это без хамства, чтобы не обидеть.
— Надя, — выговорил он твердо.
Она сделала вперед три неуверенных шага, будто сошла с карусели, и положила ладони ему на уши.
— Вы кричите, как в лесу. Я вот…
Ее дыхание согрело ему шею.
— На кой я тебе? Вон Какабадзе — холостой, красавец, двадцать восемь, дети будут — загляденье! А я без пяти минут лысый!
— Не кокетничайте, — строго сказала Надежда Васильевна. — Мне с вами можно, чтобы завлечь, а вам со мной — нет. Чего вы боитесь? Я вас совершенно не люблю. Я быстро схожусь, но мне становится скучно. Мне ваша любовь не нужна. Только вы сами. И ненадолго. Я вам тоже нужна, я чувствую, нужна!
— Ты поэтому дрожишь? Что же делать?
Сироткина пожала плечами. Но теперь все его предыдущие соображения перепутались, слились, отпали, как не заслуживающие внимания. Вячеслав притянул ее к себе за локти резким движением, будто, опоздай он на секунду, она упала бы, потеряв равновесие. И она упала на него, подчинившись его рукам, став мягкой, податливой, бескостной. Она изогнулась, из последних усилий стараясь не потерять губами его губ, будто без них она задохнется. Он отодвигал ее, ища ее грудь, а она не понимала и прижималась к нему, мешая ему и пугаясь, что он отрывает ее от себя.
— Вы меня целуете, будто я голая, — когда губы наконец оторвались, прошептала она.
— Хочешь быть голой?
— Хочу, — она засмеялась. — Девчонки все уши прожужжали. И вот…
— Что — вот?
— Жду, что вы будете делать.
— То же, что все.
— А что делают все?
— Послушай! На роль просветителя я не гожусь.
— Годитесь! Вы на все роли годитесь!
— Ты чокнутая!
— Ага. А вы? Вы разденетесь?
Одежды на ней осталось не больше трети, когда в дверь постучали.
— Ивлев! Вы здесь? — послышался голос Раппопорта. — Впустите-ка меня…
Надя прижала ладони к пылающим щекам. Вячеслав стал застегивать пряжку, она звякнула. Яков Маркович постучал еще раз, кашлянул и угрюмо произнес:
— Освободитесь — зайдите…
Надя присела на корточки позади стола, чтобы Слава не видел ее, полуодетую, и поспешно натягивала колготки. Более неудобное положение для этого дела представить себе было трудно.
— Я не смотрю, не мучайся…
Он отвернулся, стоял, ждал. Зазвонил телефон, нагнетая нервозность, заставляя думать и поступать быстрее. Ивлев снял трубку.
— Славик, почему не открыли? Вы нужны!
— Сейчас зайду…
Он отпер дверь и выглянул. Надя проскользнула мимо, незаметно проведя пальцем по его щеке, на которой за день успела отрасти щетина. Остался едва уловимый запах очень хорошего мыла, который вдруг стал Ивлеву необходим.
— Что у вас происходило, Славик?
— Я работал…
— Так я и подумал…
— Что-нибудь случилось?
— Ничего значительного. Дома у вас все в порядке?
— Конечно! Почему вы спрашиваете?
— Да так… Может, прогуляемся? А то голова трещит.
Через три минуты они, одетые, вышли на бульвар напротив редакции. Тут можно было поговорить с меньшей степенью опасности. Солнце по-весеннему слепило глаза, и оба жмурились, как коты, вылезшие из чулана.
— Вам, Слава, нравится Ягубов? — с ходу спросил Раппопорт, выходя на сухую дорожку.
— Ответить однозначно? — спросил Ивлев, беря его под руку, чтобы обвести вокруг лужи. — Поживем — увидим… А что?
— Я уже давно завел две амбарные книги и вписываю в них людей. В одну — хороших, в другую — сволочей. Куда мне вписать Ягубова?
— А куда вы записали меня?
— В хороших. Но это не значит, что навсегда.
— А вы сами, Яков Маркыч? В какую книгу вы внесли себя?
— Я записан первым в обеих книгах. Думаю, это не будет нескромно, а?
— Ну что вы, учитель! Вы же знаете, как я к вам отношусь! Хотя и допускаю, что у вас могут быть грехи, за которые вы себя казните.
— Грехи есть у всех, Ивлев, — развивать тему Раппопорт не стал. — Я вписываю не за наличие или отсутствие грехов, а за жизненную позицию. Личность — человек или-таки слизь.
— Вы — в любом случае личность!
— Разумеется, Славик! Если бы в природе было разлито чуть больше разумности, я был бы редактором этой газеты, а Макарцев и Ягубов — у меня на побегушках.
— Это карьера! А вы — просто человек. И уж после — журналист! Ваше слово читают миллионы!
То ли посмеялся, то ли серьезно сказал. Раппопорт зыркнул на него из-под очков и поморщился.
— Я не знаю, что это за профессия — журналист, Славик, — пробурчал он. — Лично я по профессии — лжец. И других, как вы изволили выразиться, «журналистов» у нас не встречал, а в другие страны меня разве пускали? Но я не стыжусь, что я лжец, а горжусь этим.
— Гордитесь?
— А что? Допустим, я бы хотел писать, что вижу и думаю. Нельзя! Не могу делать то, что люблю, но люблю то, что делаю. Я работаю творчески, с самоотдачей, творю нетленку. Мое вранье чистое, без малейшей примеси правды. Доктор Геббельс утверждал, что ложь должна быть большой, тогда ей поверят. Это не совсем так. Дело не в количестве, Ивлев, а в возможности сравнить. Если у читателя не будет повода для сопоставлений, значит, и сомнений не будет. Как гласит индийская мудрость, человек, который не понимает, что видит синее, его и не видит. Газетная философия должна быть доступна дуракам. По указанию сверху я выдумываю прошлое, высасываю из пальца псевдогероев и псевдозадачи современности, вроде субботника, а потом сам же изображаю всенародное ликование. На этом липовом фундаменте я обещаю прочное будущее. Или не так?
