Ветлугину все понятно: Барков не сомневался, что кражу совершила Намёткина. Она приходила на квартиру Купреева, когда там жил Барков. Возможно, предлагала ему сделку: Стивенс тогда был в Москве. Чем закончилась та встреча, знают теперь только Стивенсы. Ясно, что кража была совершена в те три дня между отъездом Баркова и приездом Купреева. Когда Купреев приехал, он сразу увидел, что портрет Вареньки исчез, как исчезли и другие картины, исключая лишь огромную «Курскую битву». Это было потрясение, и сердце его не выдержало.
Потолицын горько сетует: он узнал о смерти Купреева только под Новый год, и то случайно: кто-то из графиков в кулуарах какого-то заседания упомянул о гибели Баркова под Ростовом, а кто-то добавил о странной смерти Купреева. Потолицын не поверил: этого не может быть! Почему? — удивились говорившие. Но он не знал почему. Он пришел домой, не зная, что ему делать: ехать ли в Москву? Но зачем? Теперь-то зачем? Побывать на могиле? Жена подсказала позвонить Николаю Ивановичу Грудастову.
Николай Иванович знал о гибели Баркова, слышал, что комиссия по его художественному наследию обнаружила какие-то смелые иллюстрации к рассказам Зощенко. А о смерти Купреева он не знал; поразился, закашлялся, не поверил. Конечно, никакой комиссии никто не создавал: Купреев не был членом Союза. «Как же так? Как же так?» — повторял Николай Иванович. «Но где, где картины?» — кричал в трубку Потолицын. «Надо разобраться», — подавленно отвечал Николай Иванович.
После Нового года Потолицын полетел в Москву. В купреевской квартире уже жила семья молодоженов с грудным ребенком. Они ничего не знали. Ольга Кирилловна с мужем уехали в подмосковный санаторий. В домоуправлении тоже почти ничего не знали: о смерти-то знали — от разрыва сердца, об одиночестве — совсем оказался один, о картинах — ничего. В Москве абсолютно никто ничего не знал о судьбе картин Алексея Купреева. После больших хлопот удалось постфактум открыть следственное дело. Прошел год, а результатов никаких, большинство картин художника исчезло бесследно.
Но нет ничего тайного, что бы не стало явным.
Потолицын воспрянул, обрадовался, когда услышал о лондонской выставке. Все-таки открылись! Все-таки не погибли, существуют! Он примчался в Москву, развил неугомонную деятельность: всех тормошил, торопил, призывал, стыдил. И не безрезультатно: кое-что важное вскрылось.
Прежде всего то, что через таможню прошли семь холстов Купреева. Правда, они были документированы по всем правилам. Каждый холст имел стоимость, установленную бюро по вывозу художественных ценностей. Стоимость была небольшая по причине неизвестности художника. Более того — Купреева определили как непрофессионального, самодеятельного живописца. Были справки о налоге, о таможенном сборе и даже о смерти художника? И кто их вывозил? Антонина Иосифовна Намёткина, гражданка СССР, вышедшая замуж за подданного Великобритании Хью Стивенса.
Потолицын наивно считал, что это достаточные основания, чтобы требовать возврата картин на Родину, так как Намёткина завладела ими «путем кражи».
Но где доказательства кражи?!
Ветлугин ходил по кабинету, бесконечно курил, размышляя. Уже было позднее утро, яркое, солнечное. «Надо бы поесть», — подумал он. Пошел в кухню. Без аппетита съел яичницу, выпил кофе. И сверлила мозг противная мыслишка: «Все ясно, а доказательств никаких».
Рэй Грейхауз по его просьбе звонил Дэвиду Маркусу, интересовался миссис Стивенс.
«О, это такая романтическая история! Это такой любовный роман! Столько приключений! — захлебываясь в говорливой радости, сообщал Дэвид Маркус. Можно было представить, как летит слюна в трубку, как непоседливо бегает вокруг телефона этот маленький круглый человечек с постоянной фальшивой улыбочкой на толстом лице, довольный, что он нужен, что без него не обойтись. — Она вырвалась из России! О, это настоящий роман! Ее долго не пускали. Мистер Стивенс в нее влюбился. Вы знаете, что его жена умерла? Но он намного старше Эн… Вы спрашиваете, почему ее зовут «Эн»? Так хочет она… Почему все же «Эн»? Я думаю, что сокращение от Эн-тонина. Вам таки понятно теперь? Вы знаете, что мистеру Стивенсу уже шестьдесят два года? А сколько Эн? Ей теперь тридцать четыре. Вы понимаете эту разницу? Сын министра Стивенса старше Эн. Но они счастливы. Эн так благодарна мистеру Стивенсу. Он спас ее от тоски и одиночества. От вечного страха. Вы знаете, как это в Советском Союзе?»
Рэй Грейхауз передавал прямую речь Дэвида Маркуса в его манере и интонациях, посмеиваясь: все-таки был этот неугомонный старикашка весьма непосредственным.
«Вы знаете, она так хотела уехать! — не уставая говорил он. — Почему они все-таки хотят уехать? Кстати, вам понравился этот художник?.. Вы еще не видели портрет этой девушки? Ах, увидите!.. Вы спрашиваете, почему он не в галерее? А вы знаете ответ? Ах, мистер Мэтьюз, у этих русских все им принадлежит. Государство — это они, а все, что у них, значит, тоже государственное. Говорите, что не понимаете? Я тоже не понимаю. Поэтому я уехал из Советского Союза значительно раньше Эн. Я хочу, чтобы мне принадлежало то, что я приобрел в этой жизни. Вы меня разве не понимаете? А, да: почему не в галерее? Они его могут потребовать обратно. Он у них показывался на выставке. Ну конечно, они этого боятся. Кто они? Конечно, мистер и миссис Стивенс. Ах, зачем вы меня о таком спрашиваете? Откуда я могу знать, как он к ним попал? Вы читали дневники Купреева? Вы, конечно, их читали. Эн была его приятельницей. А что я еще могу знать? Меня попросили сделать рекламу. Этот Купреев никому не известен, вы же понимаете?..»
Ветлугин сделал запись этого разговора и теперь в волнении наткнулся на фразу, которая хоть слегка, но обнадеживала: «Они его могут потребовать обратно». Значит, за портрет Вари нужно бороться. Одна из последующих фраз: «Ну конечно, они этого боятся». Они — это Стивенсы. Потому-то и держат его дома.
Разговор с Джеффри Робинсоном после его встречи с Хью Стивенсом Ветлугина разочаровал. Джеффри ему сказал, что сожалеет о том, что художник не стал известным на Родине, хотя находит простое объяснение в его скромности. Возможно, сказал он, существуют и другие причины, на которые нажимают Стивенсы. Он же готов с чистой совестью рекламировать его творчество, тем более что картины произвели на него приятное впечатление.
«Буду ли писать о самоубийстве? — переспросил задумчиво Робинсон и надолго замолчал. — Пожалуй, само слово не употреблю. Но в целом у меня грустные размышления. И между прочим, Виктор, какая ему теперь разница, где и как придет признание? Нет, бросать тень на Хью Стивенса я не намерен. Кстати говоря, твои утверждения остались недоказанными…»
Этот разговор злил Ветлугина. Не верит! Не хочет верить! И не нужно! Но сердило, разочаровывало: зачем связался с ним? Однако в порядочности Робинсона, в том, что он Хью Стивенсу и намеком не обмолвился о разговоре с ним, Ветлугин не сомневался. А ведь помочь мог решающе. Но он над схваткой, он выше. «Какая ему (Купрееву) теперь разница, где и как придет признание?»
Но ведь ложь же, ложь! Взял вырезку статейки Д. Маркуса в «Кей энд Эйч глоб». Подчеркнул красным: «…не укладывались в прокрустово ложе дозволенного в СССР». Ложь! «Не найдя в себе сил бороться, художник покончил с собой». Ложь! «Нас восхищает благородное мужество мистера и миссис Стивенс…» Ложь! Не благородное мужество, а преступный бизнес!
И это простить?..
Ветлугину вдруг становится предельно ясно, как он должен поступать. Его долг — бросить им в лицо правду. Всю правду! Обвинить их в убийстве Купреева. В заговоре с целью завладеть его картинами. В грязном, преступном бизнесе. Во лжи! В великой лжи! Он должен их разоблачить. Он должен не допустить распродажу! И он постарается это сделать!
Он позвонил Рэю Грейхаузу.
— Рэй, книжная фирма закрывается. К Стивенсам поеду я один.
— Что случилось, Виктор?
— Я скажу всю правду. Нет, не о книжной фирме. О смерти Купреева. О том, как они украли его картины.
— Но ведь это не доказано.
— Они знают правду. И они должны ее бояться.
— Я к тебе сейчас подъеду.
— Нет, приезжай позже. А сейчас позвони Стивенсу и скажи, что интерес к изданию книги пропал, что отношения прерываются.
— Ты уверен в том, что задумал?
— Да, уверен.
— Может быть, все же я сейчас приеду?
— Нет, не надо. Я чувствую, что это единственно правильный путь.
Ветлугин сел за письменный стол и стал писать. Ему было необходимо письменно изложить логику обвинений. Он всегда делал записи, продумывал на бумаге то, что должен был высказать. После такой работы он никогда не нуждался в записях. Все уже было твердо уложено в голове.
Он писал долго, часа два. Это уже была основа статьи. А статью он завтра же напишет! Только надо действовать! — говорил он себе. Только правдой можно изменить положение вещей. Только правда всесильна! В этом истина.
