По боевой тревоге полностью выключались все разговоры. Ничто не должно отвлекать и никто!
Обстановка плавания усложнилась. Чтобы попасть в район генерального торошения льда, отмеченный предварительной авиаразведкой, пришлось уклониться от курса более чем на двенадцать миль. И это было естественно. Льды не стояли на месте, а передвигались в гренландском направлении по классическому пути дрейфа.
Наступил наиболее трудный момент — отыскать чистую воду, подвсплыть, не повредив ни корпуса лодки, ни наружных выводов чувствительных приборов, ни тем более винтов или перископов. Лодка могла остаться немой и глухой, недвижимой и беззащитной при самом незначительном упущении. Избегать опасности лодка не могла, она обязана была к ним приближаться, к ледяным бивням, подстерегающим на каждом обороте гребного вала, к узким разводьям, грозившим в любую минуту сжать и раздавить, к фундаментам айсбергов, впаявшихся намертво в паковый лед, свершающий свое гигантское круговращение по замкнутому бассейну полярного океана. Надо было прощупывать каждый метр, иногда действуя инстинктивно, теми особо чувствительными психическими центрами, развитыми почти до мистицизма у людей наиболее сложных профессий, обязанных, ступая по острию бритвы, не закрывать глаза, не кричать и даже не морщиться от боли. Автоматические приборы бескорыстно и безошибочно помогали человеку в его неравной схватке с природой.
Самописцы эхоледомера рассказывали малоутешительные истории. «Касатка» шла под непроницаемой крышей. Короткие «проблески» сменялись дремучей «тьмой». Скопища зубьев провисали над лодкой. На бесстрастном лице Волошина можно было прочитать гораздо меньше, нежели на бумажной ленте приборов.
Боцман Четвертаков переложил рули. На карте объявился еще один ломаный угол. Стучко-Стучковский ворчливо ругнул дурацкое время года и каких-то штабных ясновидцев. Через несколько минут его настроение улучшилось. Эхоледомер по-прежнему продолжал свою тихую вентиляторную песенку, внял безмолвным мольбам, открыл одну из арен сражения гигантов. По наблюдениям очевидцев, подвижка льдов сопровождается какофоническим громом. Торосы разваливаются со скрежетом и грохотом. Подводный путешественник не видит того, что творится там, наверху, подобно тому, как летчик из-за рева моторов не слышит звука разрывающихся снарядов.
Волошин снизил ход до самого малого. Подавались команды с изобилием имен числительных по скорости, курсу и пеленгам.
«Касатка» медленно, на постепенно умирающем линейном движении подкрадывалась к полынье. Участок чистой воды лежал в значительном удалении от разведанных окон и, по-видимому, родился недавно при разломе. Это было единственное подходящее место, и следовало не мешкать, пока течение не изменило картину.
Хороша лодка, умеющая быстро гасить инерцию и подниматься вертикально, подобно лифту. Многое зависит не только от ее технических качеств, а прежде всего от выучки и опыта команды.
Волошин считался лифтером первого класса. Ему удавалось. Его незаурядный опыт изучался, насыщал инструкции, и все же нельзя все предусмотреть, всему научить.
Часы показывали без десяти минут полночь.
Самописцы эхоледомера чертили ровные линии на медленно проползающей рулонной ленте, показывали чистую воду.
С характерным причмокиванием, напоминая медленно вползающий в промасленное гнездо поршень, начал подниматься один из двух перископов. Как только нижняя головка перископа показалась над палубой, Волошин присел на корточки, быстро откинул рукоятки и впился глазами в окуляр.
Перископ не встретил препятствий и свободно вышел на поверхность. Льда не было.
— Продуть среднюю! — скомандовал Волошин. «Касатка» будто набрала воздуха в свои легкие, с шумом выдохнула его.
На всем полумильном протяжении полынья была свободна. Окруженная торосами самой причудливой формы, мерцавшими на свежих изломах под ярким светом луны, покрытая алюминиевыми гребешками небольших волн, полынья производила феерическое впечатление. Любоваться нельзя. Случайно распахнутое окно океана могло в любой момент захлопнуть ставни. Повернув перископ, Волошин заметил торошение высоко приподнятой кромки. Будто чья-то рука сжала льды, как лист сахарной бумаги, смяла их, отломилась глыба величиной с двухэтажный дом, перевернулась, подняв гейзерный столб, вынырнула и гордо поплыла.
Стучко-Стучковский проводил обсервацию у перископа. После длительного перехода, да еще пользуясь навигационной системой, штурману хотелось определиться как можно точнее, чтобы вернее взять курс к проливу. Гирокомпас успел уже войти в меридиан, проклятое место осталось позади, дышалось легче. Альфа-баотис, звезда первой величины, попала «на мушку» перископа. Теперь следует взять вторую звезду, попалась хорошая, угол между нею и Альфой около девяноста градусов.
Стучко-Стучковский нанес вторую линию положения и получил обсервованное место. Машина высветила на табло цифры. Время подгоняет. Надо спешить. Штурман готовится доложить командиру, но тот появляется возле него.
— Сколько вы взяли звезд для определения места?
— Две, товарищ командир. — Встретившись с холодным взглядом, добавил: — Под очень хорошим углом, товарищ командир.
— Мало. — Волошин ничем не проявил своего недовольства — ни голосом, ни жестами, — и все же штурман побранил себя за поспешность. — После такого плавания нужно было взять три звезды, товарищ штурман… — Он развернул перископ, повторил те же самые операции, добавил третью звезду. Цифры. Волошин сличил их, повел рукой, как бы прося извинения — несовпадение было незначительное.
Стучко-Стучковский лукаво подморгнул наблюдавшему за ними Ушакову. Волошин приказал вахтенному офицеру подать вахтенный журнал и сделал в нем запись широты и долготы… «Место определено по взятию высот трех светил, — перечислил их, — полученное место принять за исходное для дальнейшего счисления».
Стальной ствол перископа возвращался в свое гнездо. Лодка погружалась. Мовсесян доложил сведения по связи. Командование прислало «добро».
«Касатка» направилась к подводным воротам двух океанов, чтобы впервые в истории флотов всего мира рискнуть пройти наглухо скованный пролив, разделяющий главные континенты.
После отбоя, отрадно прозвучавшего по радиотрансляционной сети, Ушаков оставил центральный пост и направился в кают-компанию. Напряжение, связанное с подвсплытием, передалось и ему. Подъем сменился усталостью. Ноги будто развинтились.
В кают-компании были сменившиеся с вахты офицеры. Исмаилов и Кисловский пили кофе, другие заправлялись поплотнее. Старпом молчаливо солонцевался твердой воблой. Но самое большое наслаждение испытывал доктор, уединившийся с запотевшей бутылкой «сильванера». Свою суточную норму в пятьдесят граммов сухого вина он предусмотрительно объединил в нечто весомое. И теперь все только слюнки глотали, искоса наблюдая за ним.
— Если в настроении, предлагаю промочить горло. — Хомяков королевским жестом пригласил Дмитрия Ильича.
— Ваше великодушие, Виталий Юльевич, меня трогает до глубины души, — Ушаков крестообразно сложил руки на груди, поклонился.
— Располагайте полубокалом. Обещаю твердо — не доведу вас до положения риз…
— Шикарно! Точь-в-точь в Букингемском дворце, — хмуро съязвил Гневушев и старательно собрал остатки от воблы в тарелку. — Мне бы с устатку, товарищ доктор?
— Нет! Неразумно. — Доктор отодвинул бутылку.
— Четыре часа пролетели как одна минута, — сказал Ушаков.
— Какие четыре часа? — переспросил доктор, занявшийся шуточными препирательствами со старпомом.
— Последней вахты.
— А-а… — Доктор отреагировал слабо. — Вы были в центральном?
— Да.
— Потому и пролетели. А я торчал внизу, по боевой, в своей клетке. За это время пришлось наложить одну повязку. Вахтенный турбинист сорвал кожу на пальце гаечным ключом. — Доктор отпил глоток вина, причмокнул влажными, красиво очерченными губами. — Продукт земли и солнца, чего мы надолго будем лишены.
— На некоторых лодках возят родную землю.
— В пакете из целлофана. Ерунда. Придумано сентиментальными береговиками. — Доктор говорил небрежно, не повышая голоса, упрекая тех, кто пытается заставить человека, исполняющего необычные функции, задумываться, искривлять свою психику и тем самым мешать выполнению долга. — Если подводник или пилот на сверхскоростной машине начнет забивать себе голову тем, что может с ним произойти, беды не оберешься. Земля в пакете, ладанка с пеплом на груди, а раньше крестики материнского благословения, иконки Николая Мирликийского — покровителя моряков. Здесь своя планета, — утверждал он более энергично, — сгусток коварства и мудрости всего человечества. Предельно изощренная механика. И она в руках твердых и умелых! Никакого размагничивающего слюнтяйства, а тем более страха, абсолютная уверенность в конечном достижении цели. Вы заметили, как настроены матросы и офицеры? Они работают, а не психоанализируют. Отними у них занятость — и неизвестно, что получится. Пока они делают — они верят себе, технике, товарищу, командиру. Их автогеном не отделишь друг от друга… Никто не проходил Беринг зимой. Ну и что? От ворот поворот? Прикажи им переложить рули на Югангу — затоскуют. У них появился азарт. Хорошо или плохо? Не знаю. Хотя я всегда стою за горячую кровь, а не за рыбью жижицу…
