Вино приобретало особые запахи и вкус. Светлые гроздья, коричневая лоза, подвявшие мягкие листья, стук мотыги по каменистой почве, девушки со смуглыми икрами, прогретые солнцем шляпы из тонковаляного руна…
Прочный корпус лодки подрагивал. Слышался ритмичный, устойчивый гуд. На переборке мягко шелестел вентилятор.
Доктор цедил вино через зубы, увеличенные и окрашенные голубым стеклом бокала. Глаза у него были скучные, с дымкой. У доктора невеста, активистка из общества «Знание». Беленькая, шустрая, обидчивая, в очках.
Доктор мимоходом познакомил с ней Ушакова. Она тут же потребовала уговорить своего жениха «бросить дурацкие лодки… пока не поздно». Хомяков лодок не бросит, а девушка, пожалуй, не откажется от жениха, несмотря на свою строптивость. Из плавания доктор возвратится с добротным багажом, напишет научную работу, защитит кандидатскую. У него все впереди. У Командоров, если они не застрянут, доктору исполнится всего тридцать один год. Конечно, подзадержался он в холостяках, необходимо было бы раньше устраиваться… Рассуждая подобным обыденным образом, Дмитрий Ильич уравновешивал самого себя. Ему не хотелось настраиваться на отрешенность. Всех связывали с землей слишком прочные нити, чтобы нелепая случайность могла порвать их.
Доктор по-своему истолковал задумчивое молчание собеседника, пощупал пульс, попросил его зайти измерить давление.
— Как вы себя чувствуете?
— Вполне сносно.
— Не обманывайте, — доктор не отпускал свой палец от запястья Дмитрия Ильича, — средне. Вяловатый пульс. Вам показывал свое хозяйство Юрий Петрович?
— Да… — Вопрос Ушакову показался подозрительным. — Заметно, что ли?
— Не беспокойтесь, Дмитрий Ильич, биологическая защита надежна, проверена. Во всяком случае, безопасна для тех, кто не забирается в дебри.
— Что вы подразумеваете под дебрями?
— Ну, вот видите, вы уже и всполошились. — Доктор с сожалением оставил бокал. В бутылке было пусто. — Нечего греха таить, мы живем в домике с атомным отоплением. Отсюда сами делайте выводы. Лезгинцев учит других: «Ни цвета, ни запаха радиация не имеет!» А сам как ведет себя?
— Пример для других, — попробовал возразить Ушаков, рассчитывая на дальнейшую откровенность. — Всегда считался тот храбрецом, кто не кланялся пулям.
— Храбрый тот, кто ведет себя так, как нужно, — уклончиво возразил Хомяков и запнулся, заметив порывисто вошедшего Лезгинцева.
— Послушайте, доктор! Если вы не намерены заполучить себе пациента, немедленно отпустите его. Ему отдыхать надо…
— Наверное, замполит подослал, — проворчал Хомяков, — его забота. Забирайте, я тоже пойду спать…
Как бы то ни было, а после ночной тревоги многие бодрствовали, ожидали. По расчетам, «Касатка» выходила к точке через два часа. Таким образом, в семь часов по-московскому времени, в декабре 19… года, впервые откроются зимние ворота между двумя океанами. Или не откроются?
— Не забивайте себе голову, — посоветовал Лезгинцев, — давайте-ка лучше включим свой фальшивый пейзаж и полюбуемся, если только в самом деле вам не хочется спать.
— В такой момент может заснуть человек только с бычьими нервами.
— Пожалуй. — Лезгинцев включил свет, прижмурился.
— Вам удалось вздремнуть в штурманской рубке? — спросил Ушаков.
— Мне много не надо. Я как кинжал. Только я сам прячу себя в ножны, если нет дела. Что? Метафора излишне кучерявая?
— Почему? Вы действительно похожи на кинжал. Я мысленно так вас и определял. Кинжал, витый из семи полос дамасской стали, раскаленный в атомном горне и откованный в несколько молотов.
Лезгинцев добродушно усмехнулся:
— Подите вы к богу в рай, борзописец! Такое придумаете… Ответьте, пожалуйста, ходили вы на камбуз, чистили картошку, много вам рассказал «бударинский ножичек»?
— Узнал мнение о фильмах, о книгах, — сокрушенно признался Ушаков, — а занозистые вопросы — ни-ни… И вы можете поверить, за эти одиннадцать дней ничего. Куприянова и то легче было поймать на широкой улице, чем в узкостях корабля. За столом, сами знаете, принимают пищу, хлоп-хлоп — и скрылись…
Лезгинцев внимательно выслушал сетования Дмитрия Ильича, посочувствовал ему и все же с ним не согласился:
— Вы сами не знаете, как идет накопление впечатлений. Вам и не нужны беседы. Что вам может сообщить Петров или Иванов, как бы вы к нему ни подкатывались? По общим вопросам он не станет с вами говорить, — чего доброго, осрамится. По специальным — у него крепко сидит шпилечка. На берегу он не имеет права полслова сказать о своей флотской службе. Наблюдайте атмосферу, дышите ею, пусть впечатления войдут в вас, как кислород в кровь. А потом, подождите, выйдем из царства Снегурочки, станем на ровный киль в экваториальном течении, будет полегче, распахнутся ребята…
— А выйдем? — осторожно спросил Дмитрий Ильич.
И вот тут-то распахнулся сам Лезгинцев. Его будто подменили.
— Приказано — будет сделано, — категорически заявил он. — Подводный флот в бирюльки не играет. У него такой промфинплан — жизнь или смерть! — И, словно убеждая самого себя, будто бросая вызов кому-то, рассказал, как проходила подготовка, — ничего на авось. Наш моряк, если не мешают, если палки не суют в колеса, что угодно сделает, невозможного для него нет! Только прочь с дороги слюнтяи и моральные побирушки! — Лезгинцев мстил кому-то издалека и не постеснялся швырнуть камень в засевшего у него в печенках Ваганова, назвав его афишером. Спохватившись, чтобы нет дать повод для кривотолков, похвалил Ваганова только «в одной плоскости» — в незаурядном знании своего ремесла. — И если хотите, Дмитрий Ильич, все эти заботы — пустяковина в сравнении с Берингом. Конечно, наш Стучко-Стучковский съел собаку в штурмании, а все же придется ему попотеть.
— Теперь уже второй океан близко.
— Ну и что? — Лезгинцев отмахнулся. — К нему надо протолкнуться по Чукотской луже. Подкрадываемся к святому Диомиду чуть ли не на пузе. Мешают ставшие на мель торосы, ледяные глыбищи, присосавшиеся, как пиявки, к донному рельефу. Самые разаховые лоции не могут их учесть, явление неустойчивое, переменчивое. Хотя пошли они на кукан, эти стамухи. Скажите лучше, о чем вы беседовали с нашим начальником медслужбы?
Он небрежно сидел в полукресле, вытянув ноги, и, разговаривая, просматривал свои пальцы, не так давно побывавшие возле горячего металла. На одном из пальцев была сорвана кожа. Лезгинцев прижег ссадину йодом, покривился от боли.
— Вас, очевидно, предупредили обо мне. — Лезгинцев правильно истолковал смущение Дмитрия Ильича и сам прервал затянувшуюся паузу: — Да, я немного «перехватил». Не паникую, не стажируюсь в санаториях, не трепещу перед будущим… — Его щеки потемнели от прихлынувшей крови, губы конвульсивно дрогнули. — Служить на атомных лодках в моей должности — не малина. Так или иначе, а рискуешь. — Он поднял тяжелые сероватые веки, глубоко вздохнул, рывком освободил ворот. — А летчик не рискует? А водолаз? А ученый-атомщик? Рискует даже человек вашей профессии, если он не прячет голову под крыло и не мурлычет трусливую песенку… — Теперь становилось ясней, что смутное предчувствие опасности не покидает Лезгинцева. Внезапная откровенность подействовала удручающе на Ушакова, ему не хотелось отвечать с той же искренностью и прямотой.
— Самое гнусное, меня прижаливают… — Из пересохших губ Лезгинцева сорвалось ругательство. — Вы можете представить, каково было мне. Вы знаете, что такое наши эскулапы. Вначале, еще достраивался корабль, меня хотели заменить. Появился фертик с двумя бляхами, пофыркал, пофыркал, смотался. Слава аллаху, не пришелся по вкусу нашему Владимиру Владимировичу. Хотели меня шугануть в Ленинград, почетно, за зеленое сукно у настольной лампы. Если бы для карьеры — лучшего не придумать. Моя женушка ястребом взвилась — уедем и уедем, от гагар, от тюленей, от «бэров», конечно, в первую очередь. Потом эта история с мордатым соблазнителем. Если бы даже она утекла с ним, не погнался бы. Я подводник, а не стайер… Вот откуда у меня экзема — от закулисных охов и ахов. Предупреждаю по-братски, не вздумайте и вы меня прижаливать. Подумаешь, сыграть в ящик! Девять десятых отчаянных хлопцев конницы Буденного и то на погосте. Когда-нибудь нужно отбрасывать сандалии…
По трансляции передавали справку о приближающейся цели — наступало рабочее утро.
«Берингов пролив впервые обнаружен и пройден на парусном судне казаком Дежневым в тысяча шестьсот сорок восьмом году, — говорил Стучко-Стучковский, — за восемьдесят лет перед экспедицией Витуса Беринга, русского флотского офицера, посланного Петром Первым для разведки пролива между Сибирью и Америкой. Построенный в Нижнекамчатске «Святой Гавриил» прошел проливом в Чукотское море до широты шестьдесят семь градусов восемнадцать минут. Сподвижниками Беринга были Чириков и Шпанберг. Исследования продолжались до тысяча семьсот сорок первого года. Русские открыли пролив, названный именем Беринга, острова Святого Лаврентия и Диомида, остров Укамок, группу Евдокеевских островов, часть Алеутских и Командорские острова….» Дальше продолжались сведения не только исторического, но и практического характера, и желающие приглашались к свежей карте и детальной справке, вывешенным штурманской службой.
