— Да-а, — оживился Жуков, и лицо его просветлело. — Было дело… А сколько еще мирных больших дел впереди, верно, однополчане? — взглянул он на Кострюкова и Васильева.
— На все свое время — и на дела и на заслуженный отдых, — заметил Кострюков. — Я уж не говорю о ранении твоем, Андрей, но тяжелая контузия — с ней шутки плохи. Пора бы и на отдых.
— В своем ли ты уме, Ваня? — запротестовал Жуков. — В такое время — и на отдых?
— Вот что дорогие, желанные гостюшки, — вмешалась Дарья. — Разговорами сыт не будешь. Принимайтесь за еду, а ты, Гришенька, «подливочкой» распорядись.
— Это мы враз, женушка. А ну, друзья, подставляйте стаканы. Я-то пью самую малость и только по праздникам. А сегодня у меня большой праздник! — и он выразительно посмотрел на Жукова. — Выпьем по единой за здоровье нашего с Иваном боевого друга!
— А если надо будет — повторим! — поднял рюмку с водкой Сашка.
— Такой тост грех не поддержать, — сказала Дарья, наливая себе в бокал вина.
Только Пронька не притронулся к рюмке.
— Ни вином, ни табаком не балуюсь, — как бы извиняясь, пояснил он.
— Молодчина! — похвалил его Жуков.
Закусывали селедкой с зеленым луком, редиской, вареными яйцами и сливочным маслом. Когда Дарья поставила на стол дымящиеся паром тарелки с жирной осетровой ухой, Жуков от удовольствия прищелкнул пальцами:
— Вот это еда! Одним ароматом можно насытиться.
— Хвалите, Андреевич, не отведавши? — еще больше зарумянилась от похвалы хлебосольная Дарья. — Вы прежде откушайте.
— Ты, Дарья, еще не знаешь нашего гостя. До шорбы он большой охотник. Все из тарелки вычерпает, да еще добавки попросит, — сказал Кострюков.
— Вот такие гости нам любы.
Ужин прошел в оживленной беседе. По душам поговорили, пошутили, посмеялись.
Время близилось к полуночи, и Жуков заторопился.
— Может, переночуешь у нас? — предложил Васильев.
— Не могу, Григорий, — отказался Жуков. — Надо побывать и в рыболовецких и в земледельческих колхозах, с людьми познакомиться. Ну, хозяюшка, оставайтесь живы-здоровы. Спасибо за ужин. Давно такой доброй ухи не едал.
— На здоровье, Андреевич. Приезжайте, всегда желанным гостем будете. Да супругу свою привозите.
— Далеко она — в Якутии. Как устроюсь с квартирой, вызову сюда. Тогда уж непременно приедем вместе.
Прощаясь с Пронькой, он спросил:
— Скоро в армию?
— Осенью, Андрей Андреевич.
— Послужи Родине, послужи. Там и для себя много полезного почерпнешь. Армия — хорошая школа.
Жуков еще раз поблагодарил хозяйку и уехал.
Тихая теплая ночь окутала сонный хутор. С берега едва ощутимо дул легкий бриз. На зыбкой поверхности моря искрилась лунная дорожка. В синем безоблачном небе слабо мерцали бледные звезды. Слышно было, как под обрывом сонно ворочалась и тихо звенела вода: блюм… блюм… блюм…
Хорошо в такую чудную ночь, взявшись за руки, пройтись с любимой по пустынному берегу или присесть на прохладный песок у самой воды, слушать дремотный шепот набегающих на косу волн и настежь распахнуть перед милой свою душу. Но… вокруг никого. Тоска давит на сердце холодным камнем, а в душе зябкая, вызывающая во всем теле неприятную дрожь пустота. Тяжкой, невыразимо острой болью ранит сердце одиночество!..
Павел одиноко бродит по берегу. Мрачные, невеселые думы неотступно преследуют его.
«Неужели в ее сердце не осталось ни капельки прежних чувств ко мне?.. А ведь любила ж… Да как любила!..» — и Павел, зажмурившись, живо представил себе, как они с Анкой в такую же сказочную ночь уходили по залитому лунным половодьем берегу далеко-далеко, садились на косогоре и молча любовались звездным небом, вслушиваясь в дыхание моря, согретые светлыми надеждами на счастливое будущее… Горячими руками Анка обвивала его шею, обжигала лицо, губы жаркими поцелуями, взволнованно шептала:
— «Павлуша… родной… ненаглядный мой… Навсегда, навсегда любимый…»
С этими воспоминаниями, с надеждой на примирение стремился из города на Косу, к ней, к любимой, истосковавшийся в долгой разлуке Павел. А как его встретила Анка?.. Перед глазами предстала другая картина, от которой бросает в озноб и замирает сердце… Гневное лицо Анки… Пылающие жгучей ненавистью глаза… Презрительные, убийственные слова: «Ты не отец моей дочери… Уходи!»
Павел зябко поежился. Тело била мелкая дрожь. Пошарил в кармане, достал спички и папиросы. Спички как назло ломались, осыпалась сера. Павел уже изжевал мундштук папиросы, а закурить все не мог. Наконец вспыхнул огонек. Выплюнул изжеванную папиросу, взял другую и с жадностью глотнул горький дым.
«Не верю… не верю… — твердил про себя Павел. — Это она из гордости сказала такое… Старая обида вспомнилась… Это она в отместку мне за то, что я бросил ее и ушел в город… От ребенка отрекся… А она вон как в гору пошла. Вот и задирает нос… Да только все равно любит… любит, чертовка гордая!.. Что ж, подождем, Павел Тимофеевич, потерпим. Остынет и простит… Да и кому она нужна с пригульной дочкой?.. — криво усмехнулся Павел. — Врешь, покоришься, А потом уж я потешусь над тобой. Я тебе припомню твои слова…»
Он посмотрел на яркие огни Дома культуры и зашагал в хутор.
На пустынной улице Павлу встретился Бирюк.
— Что, кончилось собрание?
— Скоро кончится, — зевнул Бирюк. — Мутит меня от ихней говорильни. Хо-о-зя-е-ва! Идем спать.
— Не хочу. Я еще немного погуляю. Что-то голова болит.
— Смотри, тебе видней.
Бирюк ушел.
Павел, спрятавшись в тени акации, ждал. Ждал долго, терпеливо. Когда луна уже перевалила зенит, из зала Дома культуры выплеснулись людские голоса.
«Наконец-то, кажется, закончили», — Павел с облегчением пошевелил затекшими пальцами ног.
В ту же минуту на пороге распахнутой двери Дома культуры показались мужчины и женщины, о чем-то горячо спорившие. Среди толпы, растекавшейся по улицам, зоркие глаза Павла разглядели Анку и Евгенушку; он решительно последовал за ними. Услышав позади торопливые шаги, Анка невольно обернулась на ходу, крепко сжала руку Евгенушки, потянула ее за собой, взволнованно прошептав:
— Идем скорее… Я не хочу его видеть…
— Кого? — удивилась Евгенушка.
— Павла.
— А разве это он?
— Он. Слышишь, догоняет.
— Ну и пускай догоняет. Кстати, я хоть посмотрю на него.
— Не советую.
— Почему?
— Влюбишься чего доброго.
— Ревнуешь? — улыбнулась Евгенушка.
— Нет. Я просто боюсь его. Смотрит как-то не по-людски, а по-волчьи. Да и вообще не хочу встречаться с ним.
— Брось глупости, Анка. Не съест же он тебя своим взглядом?
— Как хочешь, а я забегу к тебе, заберу Валю — и домой.
— Да пускай девочка спит у нас.
— Нет, нет… я побегу! — и она скрылась в проулке.
Павел поравнялся с Евгенушкой, заглянул ей в лицо, снял шляпу.
— Доброй ночи, Евгения Ивановна!
— Доброй, доброй, Павел Тимофеевич!
— А я смотрю, что-то фигура и походка знакомые… «Не Евгенушка ли?» — думаю. Так оно и есть.
— Вот уж и неправда твоя, — засмеялась Евгенушка. — И походкой и фигурой изменилась я. Была тощей, как чехонь, не ходила, а вприпрыжку скакала. А теперь все равно что жирная гусыня плыву, одышкой от полноты страдаю, — и она остановилась, переводя дыхание. Остановился и Павел.
— И все же я узнал тебя.
— Глаз у тебя острый. А вот, кто еще был со мной, ты и не заметил.
— Заметил, Евгенушка… — с тоской промолвил Павел. — А чего это она убежала?
— Не хочет, видно, с тобой встречаться.
— Почему? Я же не зверь какой… Я ведь по-хорошему с нею…
Павел стоял против луны, освещавшей его нахмуренное, красивое лицо, и по привычке мял в руках фетровую шляпу. Евгенушка пристально посмотрела на него, отметила про себя: «Красив, однако, идол…»
— Евгенушка… Я знаю, что ты задушевная подруга Анки… Ты знаешь все ее мысли… Скажи: неужто и вправду не рада она моему приезду?
— Сам видел, что убежала. От радости не бегают…
— Так я ж затем и приехал, чтобы помириться с нею… Прощенья попросить…
— Долгонько ж ты собирался с повинной. Даже письма ни разу не прислал.
— Боялся, что все это будет напрасной затеей. А только правду говорю тебе, Евгенушка, истосковался я по ней так, что сил моих нету. Дышать без нее не могу…
— И однако ни много ни мало, а десять лет свободно дышал без нее, — заметила Евгенушка…
— Не дышал, а задыхался… мучился… Я проклинаю тот день, когда ушел из хутора.
— Сбежал, — уточнила Евгенушка.
— Один черт — что в лоб, что по лбу, — сердито проворчал Павел.
Евгенушка заметила, как в его глазах вспыхнули и померкли недобрые огоньки, подумала: «Анка права… Взгляд у него волчий, как у отца…»
