Владимир Петров - Польский пароль

— Есть! Сейчас мы их срежем.

Немцев с берега спугнули. Однако Вахромеев еще долго пребывал не в духе, бурчал— сердился на непонятливого лейтенанта Бурнашова. Ведь проявил нетребовательность: пример-то немцам его, Бурнашова, архаровцы подали! Ну и пресек бы в самом начале. Так нет, надо непременно командиру полка вмешиваться!

Честно говоря, Вахромеев и сам чувствовал некую внутреннюю неловкость, вроде бы личную виновность. Плещутся в воде молодые ребята, у которых кровь по весне играет. Ну пускай. Что тебе, старому, завидно или мешают они?

Мешают, конечно. И очень вредно мешают. Потому что разлагают боевой дух, солдатскую боеготовность подрывают. А как же иначе оценить?

Вон немцы это сами очень хорошо понимают. Обозлились. Выставили фанерный щит, на котором, кажется, непотребное слово по-русски намалевали.

Вахромеев поднял бинокль и сплюнул: ну да, грязная матерщина. Чертовы мерзавцы! Ничего, пусть Бурнашов почитает, это как раз в его адрес. Чтобы впредь уши не развешивал и слюни не распускал.

Вахромеев вышел из блиндажа поразмяться перед завтраком и опять хмуро оглядел речное русло, над которым на уровне мостовых ферм еще клубились рваные хлопья тумана. Уже спокойно, даже с одобрением подумал про Бурнашова: «А ведь у мужика хватило ума и выдержки не ответить на матерный щит. Молодец, что не поднял пальбу!»

Но как раз именно в этот момент и началась пальба. Однако не но щиту, а совсем по другой цели: справа, с низовья, из-за изгиба реки, прямо над лесом вынырнул немецкий самолет, легкий и миниатюрный, напоминающий нашего «кукурузника». Насколько разбирался Вахромеев, это был связной «физелершторх». Самолетик черно задымил и вдруг почти сразу шлепнулся за песчаным бугром, в сосняке, как раз в расположении бурнашовской роты. И тут началось! Застрекотали пулеметы с обоих берегов, забухали мины, гулко, звучно и часто ударили пушки. Можно было подумать, что немцы неожиданно высадили группу поисковых разведчиков или даже передовой десант.

«Ишь раскипятились! — недовольно подумал Вахромеев. — И наши тоже с утра пораньше ошалели: палят в белый свет как в копеечку. Боеприпасы жгут. Надо пойти позвонить, пресечь безобразие, не то командир дивизии вмешается. А он мужик крутой…».

Однако перестрелка оборвалась так же внезапно, как и началась. На холмистое прибрежье, на черноватые сосняки опять улеглась утренняя тишина.

И все-таки позавтракать как следует не удалось. Увидав Вахромеева на пороге, телефонист уже протянул ему трубку.

Звонил комроты Бурнашов: пленили летчика с подбитого самолета; пленный передвигается самостоятельно, ранений не оказалось.

— Давай его ко мне! — приказал Вахромеев и тут же велел ординарцу Прокопьеву подать хотя бы кружку горячего чая да побыстрее разбудить помначштаба капитана Соменко (он один хорошо знал немецкий язык).

Впрочем, Афоня Прокопьев сумел-таки перед чаем навязать командиру котелок каши. И правильно сделал, потому что лейтенант Бурнашов со своим пленным явился на KП только минут через двадцать.

Бурнашов сначала вошел один, оставив пленного в бревенчатом «предбаннике», где размещалось хозяйство связистов. Поздоровался и доложил по-уставному, но и по-свойски одновременно, а Афоню уж вовсе фамильярно похлопал но спине: «Жиреешь, варнак, на командирских харчах!»

Лейтенант знал, что Вахромеев его больше чем уважает. И не только как земляка, близко знакомого по довоенной Черемше. Бурнашов был одним из троих (кроме Афони Прокопьева и самого Вахромеева) черемшанцев, входивших в «кержацкую сотню», которая еще в декабре сорок второго села в промерзшие окопы на сталинградских откосах у Волги.

Бурнашов совсем было потерялся при форсирования Вислы, числился без вести пропавшим и вот тут, в Силезии, месяц назад вновь неожиданно объявился, провалявшись почти полгода по госпиталям.

Он сильно за это время похудел, сделался юношески поджарым. И если раньше крючковатый ястребиный нос делал его лицо настороженным, хищным, то теперь бугроватый шрам, пересекавший левую щеку, добавил к этому нечто жесткое, недоброе, даже, может быть, жестокое. Хотя Бурнашов, в сущности, был незлобивым, очень спокойным человеком и еще в Черемше славился чрезмерной деликатностью.

— Ну где там твой пленный? — нетерпеливо сказал Вахромеев. — Показывай, что за ариец.

— Понимаете, товарищ командир… — Бурнашов смущенно поежился. — Я тут двух ребят-автоматчиков с собой прихватил. А то она царапается, кусается, плюется. Ну прямо холера бешеная…

— Кто?!

— Да пленная летчица, язви ее в душу. Мы ее сцапали, ну, помяли немного, думали, ведь мужик. А оно, выходит, баба. Фрау — по-ихнему.

— Давай вводи, — сухо сказал Вахромеев.

Бурнашов четко повернулся кругом, направился к двери, но остановился. Спросил:

— И ребят позвать тоже, товарищ майор? А то ведь она прямо в морду кидается. Как рысь хищная.

— Не надо! — сердито отрезал Вахромеев. — Пусть за дверью ждут.

Еще не хватало сабантуй устраивать вокруг одной какой-то истеричной бабенки. Слава богу, их тут трое мужиков-гвардейцев. Надо будет успокоить ее, так уж как-нибудь сумеют.

Бурнашов ввел пленную летчицу, и поначалу ничего такого истеричного, злобного в ее облике Вахромеев не обнаружил. Молодая, лет двадцати, не больше. «Не фрау, а медхен. Девушка, — пользуясь запасом немецкого, мысленно поправил Вахромеев командира роты. — И видать, занозистая, нервная девка — глаза горят, мелко дрожат губы. Ну конечно, перетрусила: навалились солдаты, скрутили руки. И повели неизвестно куда. Мало ли что могла подумать…».

— А почему она вся мокрая?

— Да в бега ударилась. Выскочила из этого своего «шторха» — и через кусты к речке. В воду сиганула. Мы ее уже оттуда вылавливали. Ребята тоже накупались, прямо в амуниции. А второй летчик с ней был, так тот удрал. Скорее всего, утонул. Как нырнул с берега, так мы больше его и не видели. Наверно, пулю схватил. Пальба же была — ужас!

Вахромеев сделал несколько шагов к пленной и, разглядывая ее, остановился, но не близко и на всякий случай приготовился к неожиданностям. Да, лицо все в синяках, даже в кровоподтеках… «Нехорошо, очень некрасиво…». Вахромеев взглянул на Бурнашова, укоризненно покачал головой. Тот понял, стукнул каблуками.

— Напрасно думаете, товарищ майор! Вам же известно: я законы не только знаю, но и соблюдаю! — Бурнашов намекал на свою довоенную службу. А служил он, между прочим, участковым милиционером в Черемше. — Эти телесные повреждения она, извиняюсь, сама себе причинила. Как упала, так, значит, в приборную доску носом. Физиономией то есть. Аж все стекла вдребезги, и кровь на приборах. Это я лично засвидетельствовал.

— Оружие при ней было?

— А как же. Парабеллум. Вот, пожалуйста. — Бурнашов выложил на стол пистолет. Потом зачем-то вынул обойму и, посмеиваясь, стал щелчками выбрасывать из нее один за другим патроны. — Ну комедия была, товарищ майор! Она же, летчица, отстреливаться пыталась, а потом даже стреляться. Приставит эдак пистолет к виску и жмет. А оно, оружие то есть, ни гугу… И знаете почему? Заело казенник. Вот глядите, из чего они теперь гильзы делают. Из железа! Меди-то у них нет! А железная гильза, она, известно, сразу раздувается после выстрела. Да еще и пригорает — готова пробка, долотом выковыривай. Ну дожили фрицы до ручки: застрелиться и то нечем!

Пленная, конечно, поняла смысл разговора: негодующе отвела взгляд в сторону. А дрожать не перестала, очевидно, накупалась она основательно в ледяной воде.

Вахромеев припомнил кое-какие немецкие слова, которые волей-неволей пришлось запомнить за месяцы последнего наступления. Жестом показал в сторону стола:

— Немен зи пляц, фрейлейн[44]. — Потом обернулся к ординарцу Прокопьеву: — Ну-ка быстренько сваргань кружку горячего чая! А то она зубами клацает.

Что-то долго не появлялся капитан Соменко… Летчица села на лавку к столу, Вахромеев — напротив. Он смотрел на пленную, а она смотрела на придвинутую парившую кружку с чаем. Смотрела брезгливо, с нескрываемым отвращением, как будто перед ней поставили бурду. А ведь это был настоящий сибирский чай — янтарно-бурый, крепко настоянный на кирпичной заварке. И не на какой-нибудь, а на фирменной, Иркутской чаеразвесочной фабрики, еще довоенной выделки! Этим кирпичным чаем Афоня Прокопьев запасся в прошлом году подо Львовом — специально для командира. Целый вещмешок нагрузил из попавшегося на пути трофейного продовольственного эшелона. А ей, видите ли, не нравится…

И все-таки Вахромеев не злился на пленную, наоборот, чем больше глядел, тем большую испытывал жалость. Нет, не ее он, пожалуй, жалел, не взъерошенную, насмерть перепуганную, готовую разрыдаться молодую женщину, которую жестокая прихоть войны вдруг швырнула с неба наземь, прямо на окопы скуластых, пропахших порохом «азиатов-варваров» (какими она конечно же представляет русских солдат).