В лаву все время заглядывал Дубинцев, он уже еле на ногах держался: не столько темп забойщиков, сколько перебои на транспорте вымотали его. Наконец пришлось все-таки рассекретиться. Он соединился по селектору с начальником шахты.
Не успел Рогов проводить Вощина, как в селекторном репродукторе кашлянуло, и Дубинцев шепотом сказал:
— Павел Гордеевич, меня режут!.. — потом сквозь короткий рыдающий смешок добавил: — Сибирцев с Даниловым режут!
— Что-о? — в шутку удивился Рогов. — Лучшего начальника на участке! Немедленно звоню в милицию.
— Нет! — перебил Дубинцев и тут же почти закричал: — Нет, Павел Гордеевич! Гоните транспорт! Гоните во всю мочь. Я на коленях стою. Тут у меня светопреставление! В длинной лаве сплошной гром и молнии, все печи забиты углем, на погрузке десять человек, крепежник таскают две бригады… До смены еще три часа, — понимаете, три часа! — а они уже наскребли четыреста восемьдесят тонн! Это же не люди, а комбайны!
Рогов вскочил, отбросив кресло.
— Что за сказки? Какие комбайны? Кто?
— Данилов с Сибирцевым! Неужели не понимаете?
— Данилов с Сибирцевым? — Рогов еле перевел дух, для чего-то быстро перебрал бумаги на столе, потом счастливо расхохотался. — В шахту! Немедленно! Родные мои богатыри!.. Я в шахту! — крикнул он Полине Ивановне, пробегая через приемную.
Но легкий возглас заставил его оглянуться: Галя! И будто ждал ее, будто к ней навстречу бежал. Крепко стиснул ей руку, проводил в кабинет.
Галя села лицом к солнечному свету, быстро глянула в смеющееся открытое лицо Рогова и почему-то впервые за все их встречи смутилась. С запинкой произнесла:
— Я к вам… Павел Гордеевич. Направление из треста… — и спросила одним взглядом: «Может, не во-время?»
Чуть подумав, он слегка наклонился к ней, тронул за руку.
— Ждал, Галина Афанасьевна. Очень. Пойдете на уклон, я так думаю.
Галя волновалась: это было заметно по быстрому взлету ее ресниц, по тому, как она то защищала ладонью глаза от солнца, то забывала об этом.
Он отошел и задернул шторку.
— Значит, на уклон, Галина Афанасьевна.
— Павел Гордеевич, а это очень важно: уклон?
— Важно? — Рогов вышел на средину кабинета. — Уклоном мы раскупорим тридцать процентов производственной мощи шахты, но, кроме этого, раскупориваем коксовые угли! Понимаете? Это наш завтрашний день, вот что это такое!
— А вы уверены, что я справлюсь? — Галя поглядела на него уже спокойнее, и опять ее глаза лучились ласково, с чуть приметной смешинкой. — Вы уверены?
Рогов отвернулся, словно для того, чтобы подумать, а на самом деле ему просто немного не по себе было от этих зеленоватых глаз, которые все время о чем-то спрашивали. Как-то невольно ответил почти официальным тоном:
— Это я хочу слышать от вас… Четыреста тысяч — стоимость всех работ, в нашем же распоряжении полтораста. Рабочих нет, будем выкраивать где только можно. Вся техническая сторона дела у главного инженера. Вот все, Галина Афанасьевна.
Она слегка погладила край полированной столешницы, потом приподняла ладонь и опустила.
— Хорошо, я согласна. Приступаю. Только предупреждаю: я беспокойная.
— Ого! — Рогов сразу повеселел. — Ищу беспокойных. А теперь оглядитесь, познакомьтесь с людьми… У меня душа горит… В шахту нужно!
Через двадцать минут он уже был на участке Дубинцева. Присел поодаль от забойщиков. Степан не выдержал, похвастался:
— Узнаешь гвардию, капитан?
— Радуюсь, гвардии сержант! Горжусь! Звонил сейчас только в больницу…
В это время молоток в руках Сибирцева дал такую длинную очередь, что Степан услышал только конец фразы:
… — «Привезите или приведите, — говорит, — его. Все глазаньки проглядела…»
Степан даже зажмурился и в каком-то несказанном порыве всем телом двинул головку молотка.
А в следующую короткую паузу Рогов опять выкрикнул:
— Собрание после смены. Письмо Сталину подписываем!
Он побыл еще немного, осмотрел крепь и, спускаясь в штрек, встретил Дубинцева. Тот посветил в лицо начальнику и даже отступил удивленно.
— Что такое, Павел Гордеевич, вы недовольны работой? Уже за шестьсот перевалило!
— В лаве все хорошо, — отозвался Рогов. — А вот как у тебя?
— У меня? В нитку вытянулся, всем обеспечил: и лес, и порожняк, и две смены взрывников. Замотался…
— Замотался!.. — Рогов неприязненно хмыкнул. — Не велико достоинство командира, если он умеет только мотаться. У тебя необыкновенная смена. Надо научить сотни других людей так же организовывать свой труд. Но, чтобы научить, нужно иметь точную, осмысленную фотографию всего, что здесь делается. Я завтра же заставлю тебя выступить с докладом перед шахтерами. О чем будешь рассказывать, о том, как измотался за смену? А я заставлю, имей в виду!
— Ах, вот что! — Дубинцев успокоился и помахал перед собой записной книжкой. — Все здесь — до единой операции, до единой минуты! Заставляйте!
— Значит, с самого начала понял задачу?
— С самого начала.
А в верхних уступах в эту минуту Данилов отключил молоток от силового кабеля и оглянулся на поджидавшего рядом Сибирцева. Встретились взглядами, прислушались к внезапной тишине в лаве, улыбнулись друг другу так, как будто, только что взобравшись на крутую гору, увидели за ее снежным хребтом великий зеленый простор, осиянный жарким солнцем.
— Ну вот! — Степан поглядел на свои руки, вздохнул облегченно. — А теперь мы с тобой имеем право и письмо подписывать Иосифу Виссарионовичу.
Первое апреля. По календарю весна, но тепло стоит где-то еще за снежным хребтом Алатау, а в крутых распадках Кондомского водораздела утрами повисает морозная дымка, багровое солнце поднимается в алмазной короне — говорят, не миновать буранов. И все равно — весна неслышно раскидывает свои синие крылья над землей кузнецкой, весна стучится, наконец, и в самую сибирскую Сибирь.
Даже в шахте, если выйти на свежую воздушную струю, словно чуются запахи подтаявшего в полдень снега, пригретой солнышком моховой кочки. Весна!
— А то как же, конечно, весна! — Рогов распахнул обе форточки в широком окне, подышал рванувшимся в кабинет холодным воздухом, а когда оглянулся на Хомякова, в темносерых глазах его светилось озорное веселье.
— Что вы сказали, Павел Гордеевич? — маркшейдер оторвал на минуту взгляд от бумаг.
— Я говорю: весна! — повторил Рогов. — Весна, Герасим Петрович, стучится к нам в шахту… В сердце!
— В сердце? — Хомяков близоруко всмотрелся в лицо начальника шахты. — В сердце, Павел Гордеевич, впускайте весну без опаски, а насчет шахты советовал бы подумать.
— Да, да! — Рогов встряхнулся и прошел на место. — Думаю, думаю! Из головы не идет эта весна в шахте… Нет, лучше сказать над шахтой. Собственно, в шахте все готово: водостоки, дренаж, помойницы, водоотлив, специальное наблюдение на угрожаемых направлениях, и все же немного тревожно.
Сегодня засиделись дольше обычного, скоро дневной наряд, а они все не могут прервать беседы. Встречи эти вошли уже в привычку, и трудно сказать, кто из них с большим нетерпением ожидал разговора с глазу на глаз, когда сидели вот так, друг против друга, когда трезвые расчеты маркшейдера перемежались яркими вспышками роговской мысли, когда они то спорили о какой-нибудь одной детали хомяковского комбайна, то откладывали чертежи и мечтали об удивительных, но совершенно реальных вещах. Обоим зримо представлялся завтрашний день, когда вооруженные новой чудесной машиной шахтеры пойдут в еще невиданную атаку на угольную целину.
Если не считать бара — основной режущей части комбайна, которая изготовлялась на Киселевском машиностроительном заводе, то все уже было готово для первых опытов в настоящих производственных условиях. Даже подготовили специальный фронт — тридцатиметровый угольный целик на одном из действующих участков. Основная станина с транспортером и пневматической системой давно смонтирована в мастерских и привлекает целые толпы любопытных.
— Все готово, Павел Гордеевич, — Хомяков старательно завязывает тесемки на папке с чертежами и почему-то вздыхает: — сердце только не готово, сжимается, как перед прыжком!
Рогов нетерпеливо ударяет ладонью о стол.
— Черт возьми! Ну чего они там возятся на Киселевском? Вот что, Герасим Петрович, поезжайте туда еще разок, садитесь на директора и не слезайте, пока бар не отгрузят. Передайте ему при случае, что мне, как инженеру, стыдно за него. Разве так можно работать? Скажите ему, что нельзя так работать!
Хомяков улыбнулся.
— Значит, мне сегодня опять за свой комбайновый чемоданчик?
— За какой комбайновый?
— Да с которым я вот уже три месяца в разъездах и в расходах. Мария Дмитриевна так окрестила мой баул. «Скорей бы, — говорит, — ты заканчивал свою машину, а то опасаюсь, день ото дня все молодеешь, искры из тебя так и скачут — далеко ли до греха».
